— Очень, мадам.

— Особенно, когда он импровизирует, это прекрасно!

Два тела, ласкающие друг друга, лежа в темноте. Как Кристиан мог испытать с другой удовольствие, которое, как она думала, только она одна могла ему доставить? Сколько раз он обманывал он со своей бывшей любовницей?

— У него большие способности к композиции, но он не хочет согласиться с этим, — продолжала мадам Монастье.

— Да, когда ему говорят о его таланте, он не слушает.

Элизабет пыталась вспомнить все те дни, когда Кристиан говорил, что будто бы он занят. Она подсчитывала, сколько раз он ей солгал.

— Вы уже говорили ему, что у него талант? — спросила мадам Монастье.

— Конечно, мадам.

— Тогда, клянусь, что он послушал вас! Как он, вероятно, был счастлив! Он так вас любит!

Элизабет вздрогнула от отвращения. Значит, этот человек пришел к ней в дом, лег в ее постель после того, как обладал другой женщиной! Поставленная перед очевидным фактом, она почувствовала себя морально растоптанной, запачканной, оплеванной.

На лице мадам Монастье появилась лукавая улыбка:

— Ну вот и он, наконец! И ты только сейчас встал, Патрис?

— Я встал давно, — ответил он, поцеловав мать. — Просто я читал…

— В такую погоду? Это же преступление! Я уже успела пройтись, позавтракать и нагулять аппетит!

Патрис пожал руку Элизабет и сказал:

— Ты права, мама. Но что ты хочешь? Я не создан для зимних видов спорта…

— Но ты все-таки любишь снег?

— Зато снег меня не любит.

— Что за странная мысль! Теперь, когда ты поправился, тебе надо брать уроки катания на лыжах, не так ли, Элизабет?

— Конечно, мадам…

— Ну и хорошо же я буду выглядеть! У меня нет абсолютно никаких способностей. Да и возраст уже не тот.

— Двадцать шесть лет? Да ты шутишь!

Он опустил голову, как бы выражая смирение с тем, что его никто не понимает. И тут Элизабет прошептала ему:

— Хотите, чтобы я вас научила, Патрис?

Он поднял голову, и искра благодарности зажглась в его печальных глазах:

— Вы это серьезно?

Элизабет и сама не знала, почему предложила ему это, и теперь почти сожалела, что поступила так легкомысленно. Но отступать уже было нельзя.

— Конечно, — ответила она, улыбаясь.

Амелия вышла из буфетной и с любезным видом прошла между клиентами, собравшимися в группы.

— Ну, если моим инструктором будет Элизабет, то я согласен, — весело проговорил Патрис.

— Я ловлю тебя на слове, — сказала мадам Монастье. — Когда первый урок?

— Вы свободны сегодня во второй половине дня, Элизабет? — спросил Патрис.

Она с минуту поколебалась, подумала об абсолютной пустоте своей жизни и ответила твердо:

— Да, Патрис.

Он хлопнул себя по лбу:

— Но у меня же нет лыж!

— Антуан одолжит вам пару, — сказала она.

Мадам Монастье обратилась к Амелии и сказала звонким голосом:

— Вы слышали, дорогой друг? Ваша дочь открывает лыжную школу.

Амелия взглянула на Элизабет и сказала с улыбкой:

— Это отличная новость!

Леонтина широко распахнула дверь. Словно подхваченные воздушным потоком, клиенты начали подниматься с кресел и направляться в столовую, ярко освещенную солнцем. Треть столов уже пустовала, но Элизабет и на них поставила вазочки с цветами. Сидя на своем обычном месте, она приготовилась к мучительной процедуре еды. Русские закуски, жаркое по-французски, европейский десерт. Все были явно довольны меню. Время от времени Патрис Монастье искоса поглядывал на девушку. Но за завтраком она почувствовала себя еще более одинокой и несчастной. От запаха блюд ее просто мутило. Не дожидаясь, когда подадут десерт, она поднялась к себе.

Плотно закрыв за собой дверь, Элизабет рухнула в постель. Она даже не заметила увязавшуюся за ней Фрикетту. Тогда собака поднялась на задние лапки и принялась лизать ее подбородок. Элизабет схватила ее, прижала к себе и стала целовать, в благодарность за ее любовь и преданность.

— О Фрикетта! Если бы ты знала… — простонала Элизабет.

После Кристиана у нее больше никого не будет, никогда в жизни. Исчезнуть, ничего больше не видеть, превратиться в ком земли, в траву, в камень на дороге. Почему люди не умирают от горя, от стыда, от гнева? Какая мера отчаяния была нужна, чтобы убить человека? Элизабет задыхалась, уткнувшись лицом в подушку. Горючие слезы лились из ее глаз. Испуганная Фрикетта слизывала их. Вдруг Элизабет приподнялась, опершись на локоть. В дверь постучали. По ту сторону двери раздался голос Леонтины:

— Это я, мадемуазель. Можно пойти?

Элизабет быстро вытерла ладонью слезы на глазах и щеках.

— Да, в чем дело? — ответила она как можно спокойнее.

Леонтина вошла в комнату, увидела Элизабет, сжавшуюся в комок на кровати, и воскликнула:

— Вы плачете, мадемуазель?

— Да так, пустяки, — сказала Элизабет.

— Может быть, позвать мадам?

Элизабет вскочила, и Фрикетта следом за ней спрыгнула на пол.

— Ни в коем случае, Леонтина!

— Хорошо!.. Видите ли, я к вам от господина Патриса Монастье. Он ждет вас внизу, в холле.

Элизабет совсем забыла о своем обещании. С высоты своего страдания ей пришлось спуститься на уровень банальных гостиничных обязанностей:

— Скажите ему, что я сейчас приду.

После ухода Леонтины она еще сидела какое-то время в нерешительности. Затем встала, умылась, подкрасила губы, надела солнцезащитные очки, чтобы прикрыть покрасневшие от слез глаза и вышла из комнаты. Фрикетта последовала за ней.

Когда последние клиенты вышли из столовой, Амелия увела Пьера из буфетной и тихо сказала ему:

— Идем быстрее. Мне надо с тобой поговорить.

— Может, сядем за стол?

— Попозже.

Она втолкнула мужа в их комнату, закрыла дверь и, опершись рукой о спинку кровати, заявила, сияя от радости:

— Так вот, Пьер, ты был прав относительно Элизабет!

— Вот как? — неопределенно сказал он, не понимая, к чему она клонит.

— Разве ты не говорил мне, что находишь ее в последнее время какой-то странной? — спросила Амелия.

— Да, мне так показалось…

— Я наблюдала за ней. Она и вправду какая-то странная. А ты не догадываешься почему?

— Нет.

— Потому что она влюбилась!

Пьер насторожился и нахмурил брови:

— Влюбилась? Да ты что?! И в кого же?

Радостно раскинув руки, словно готовясь обнять кого-то, Амелия сказала, отчетливо произнося каждый слог:

— В Патриса Монастье.

Удивление мужа было именно таким, каким она и ожидала. Словно в их дом входил принц. Пьер округлил глаза и прошептал:

— В пианиста?

Амелия утвердительно кивнула головой:

— Вот именно!

— А ты уверена?

— Нет никакого сомнения. Я знаю свою дочь. Видел бы ты ее, как она предлагала этому мальчику брать уроки катания на лыжах!

— Она будет учить его кататься на лыжах? — спросил Пьер, все более и более удивляясь.

— Ну да! С сегодняшнего дня. Они только что ушли.

— Вот это да!

Пьер не знал радоваться ему или огорчаться от этой новости. Как всегда, когда наступал момент сомнения или неопределенности, он посмотрел внимательно в глаза жены, чтобы утвердиться во мнении. Амелия же вся светилась от радости.

— И ты считаешь, что это хорошо? — спросил он.

— Это просто чудесно, Пьер! — ответила она, сияя. — Такой утонченный, деликатный, образованный, артистичный мальчик.

Подыскивая эпитеты, она, казалось, все выше и выше поднималась в облака.

— Оно, конечно, так… — сказал Пьер. — Но ты же не знаешь, что думает об этом молодой человек. Может, у него и нет никаких серьезных намерений…

— У него? Тут я спокойна. Когда он рядом с ней, он просто не сводит с нее глаз. Повторяю тебе, что они безумно влюблены друг в друга. А мадам Монастье, между прочим, наблюдает за этой идиллией с очень многозначительным благодушием.

— Ты говорила с ней на эту тему?

— Нет! Но матери всегда понимают друг друга с полуслова. Она замечательная женщина, с которой у меня много общего. Что ни говори, а это тоже очень важно…