Но жизнь в гостинице продолжалась в неизменном ритме. После отъезда господина Лористона его супругу вновь обуяла печаль и подозрительность, которые только наполовину рассеивались после телефонных разговоров. Амелия просто не знала, куда ей деваться от обрушивающихся на нее откровений. Насколько общение с мадам Лористон стало для нее невыносимым, настолько нравилось ей быть в компании мадам Монастье, матери пианиста. Часто по вечерам они усаживались в маленьком салоне и тихо беседовали. Патрис Монастье садился за пианино. Привлеченная звуками музыки, Элизабет входила тихо на цыпочках, садилась и с восторгом слушала музыку. Играя, Патрис Монастье иногда смотрел на нее. Потом внезапно останавливался и прижимал подбородок к груди. Он казался очень слабым. Пальцы у него были длинные и какие-то прозрачные.

— Тебе не следует так утомлять себя, — говорила его мать. — Врач рекомендовал тебе возвращаться к работе постепенно.

Он улыбался, поглаживая колени своими нервными пальцами.

— Я устаю именно тогда, когда не играю, мама. Я так люблю Шуберта, этого прекрасного импровизатора. Мне бы хотелось сыграть его сегодня.

Однажды Элизабет сказала ему:

— А если я попрошу вас сыграть что-нибудь для меня?

— Что вы хотите, чтобы я вам сыграл?

— Не знаю… Шопена…

— Вам нравится Шопен?

— О! Я не очень большой знаток в музыке, но… да мне нравится Шопен… И Моцарт тоже…

— Тогда послушайте Шопена. Этюд «До-диез минор».

По мнению Элизабет, мелодия была слишком быстрой, искрящейся и нервной. В ее состоянии она предпочла бы более лиричную мелодию. Но она не осмелилась сказать это Патрису Монастье. Впрочем, пианист исполнил этот этюд с истинной виртуозностью. Когда прозвучал последний аккорд, Амелия рассыпалась в комплиментах Патрису и его матери. Элизабет сидела, не проронив ни слова, но в ее взгляде было такое восхищение, что юный пианист опустил глаза и склонил голову, показав ей, что понял ее.

Выходя из салона, Амелия взяла дочь под руку и тихо сказала:

— Какой талант! Какое благородство! Если бы все пансионеры были такими, наше дело доставляло бы нам одно удовольствие! Но увы! Мы так далеки от этого.

Элизабет поняла, что этот намек был адресован новой клиентке, мадам Регине Сальвати, чьи развязные манеры и эксцентрические одежды Амелия просто не выносила. Ее пять кожаных чемоданов красно-коричневого цвета, без единой царапины и пятнышка, явно принадлежали женщине, живущей не по средствам.

Опьяняющий запах ее духов ощущался даже в коридоре. Она куда-то уходила каждый вечер и возвращалась очень поздно. По утрам она открывала окно и делала на балконе гимнастику в черном облегающем трико. Прохожие останавливались и смотрели, как она подпрыгивает, вытягивает в стороны руки, нагибается, приседает, ходит вприсядку, вращает бедрами. Высокая, стройная, красивая, с черными волосами и глазами зелеными как изумруд, с полными красными губами, она, без сомнения, приехала на зимний курорт, чтобы нарушить спокойствие отдыхающих здесь. В ресторане она всегда разглядывала в упор господина Вуазэна, который, сидя к ней в профиль, хорохорился, раздувал ноздри, переставая слушать то, о чем ему говорила жена. Все в зале заметили это. Считая себя оскорбленной, мадам Вуазэн вся как-то напряглась и теряла аппетит. Ее тарелки с нетронутой едой возвращались в буфетную. Возмущенная назревавшей в ее гостинице семейной драмой, Амелия вмешалась с дипломатичной твердостью. Под предлогом лучшей расстановки столов, мадам Сальвати оказалась за столом, стоящим у стены в глубине зала. Теперь она могла видеть только спину господина Вуазэна. Униженная супруга снова обрела способность улыбаться. Что же касается этой роковой женщины, то она успокоилась, когда в ее поле зрения попало мужественное худощавое лицо господина Греви. Теперь Амелия опасалась, что и здесь что-нибудь произойдет. Но господину Греви были совершенно безразличны ухищрения этой наглой особы. Тогда от отца она перешла к сыну. Но сын оказался достойным своего отца. Если Жак и отворачивался иногда от родителей, то только для того, чтобы посмотреть в противоположный угол, на стол, за которым сидели Сесиль, Глория и мадемуазель Пьелевен.

Греви наметили отъезд на двадцать пятое января. Но накануне Жак, к несчастью, подвернул ногу на горе Мандаринов. Его пришлось нести на носилках. Пока срочно вызванный врач осматривал больного в номере, Амелия стояла расстроенная перед Элизабет и сестрами Легран, словно этот несчастный случай бросал тень на ее коммерческую репутацию. Амелии очень хотелось обеспечить своим клиентам приятное пребывание в гостинице, и ей всегда казалось, что она ответственна за все неприятности, которые случались с ними во время катания на лыжах. Мадам Греви уверяла ее в том, что, по мнению доктора, вывих у Жака был пустяковый. Однако из-за того, что мениск колена несколько сдвинулся при падении, ему был необходим длительный покой.

— Мне кажется, я поняла в чем тут дело! — простонала Амелия. — Он, видимо, хотел затормозить резким поворотом и в последний момент неправильно поставил лыжи на ребра! Сколько вы еще пробудете в Межеве?

— Недели две по крайней мере, — ответила мадам Греви.

Эта новость обрадовала Сесиль, которая приготовилась к расставанию. Она уже поведала Элизабет, что Жак ей очень нравится. Господин Греви, которого ждали дела, уехал в Париж один. На следующий день в газетах появились статьи о волнениях, охвативших столицу. Тридцать тысяч демонстрантов потребовали отставки кабинета Шотама. Схватки с полицией, разбитые стекла витрин, угроза переворота. Все отдыхающие были в панике. Некоторые даже поговаривали о том, что надо бы уехать пораньше. Мадам Греви позвонила мужу, и тот успокоил ее: кабинет был готов к отставке; Даладье, чувствовавший, что все же придется формировать новое правительство, должен без сомнения принять отставку. Теперь можно было снова подумать о снеге. Вечером, когда Жак скучал в своем номере, Элизабет понесла ему газеты. Постучав в дверь, она с удивлением услышала шепот и какую-то поспешную возню.

— Кто там? — спросил Жак.

— Это я, Элизабет.

— Войдите.

Жак, бледный, сидел, прислонившись спиной к подушкам. Ворот его пижамы был расстегнут. Одеяло топорщилось над арматурой из металлических дисков, надетых на больную ногу. У его изголовья стояла Сесиль с растрепанными волосами и покрасневшими губами. У нее был расстроенный взгляд.

Элизабет строго взглянула на нее, осуждающе подумав: «Она проскользнула к Жаку в номер, рискуя быть застигнутой врасплох. Она просто потеряла голову! Сама она чувствовала себя очень холодной, благоразумной, повзрослевшей, благодаря горькому опыту отречения.

— Тогда я унесу спои газеты? — спросила Элизабет.

— Побудьте с нами немного, — неуверенно сказал Жак. — Поболтаем…

Она улыбнулась с видом все понимающей женщины. «Как он неумело лжет! Все они одинаковы! А эта Сесиль, которая думает, что полюбила этого парня, ухаживающего еще недавно за мной!»

— Нет, — сказала Элизабет. — Я пойду. Глория ждет нас в холле за чаем.

Ее не стали удерживать.

После обеда Сесиль увела Элизабет в маленький салон и заговорила о Жаке:

— Он такой храбрый! Страдает, но не подает и виду. Вы не находите, что ему очень идет быть немного больным?

— Вы что, и правду влюблены в него, Сесиль? — спросила Элизабет.

Девушка, склонив голову, призналась:

— Да, безумно!

— Тогда мне жаль вас.

— Почему?

— Сами подумайте, к чему приведет этот флирт? Вы привяжетесь к нему. Через несколько дней он уедет. И все будет кончено.

— Вовсе нет! Мы увидимся в Париже. Мы уже договорились об этом. Только ничего не говорите сестре, она может вообразить Бог весть что!

— Возможно, по-своему она будет права!

— Прошу вас, перестаньте! Сегодня Жак только первый раз поцеловал меня! Он же очень робкий, вы знаете? Это не то, что ваш красивый ухажер с красным платком… Вот он как раз весьма нахален! Когда он вошел в гостиницу, я чуть было не прикусила язык… У него все в порядке?