Ничего не говоря, мужчина тычет пальцем в небо.

Я смотрю туда, куда он указывает, и вижу черное пятнышко — самолет. Я наблюдаю, как он исчезает в пустом отблеске неба.

Октябрь выдался холодным. Ветер ревет среди останков моего сада, в переулках темно и сыро, а над нами мчатся белые облака. Наша повседневная жизнь требует много внимания и заботы: в магазинах становится все меньше продуктов. Я постоянно ощущаю слабость, мое тело тяжелое и медлительное.

Но я благодарна всем этим заботам, оставляющим слишком мало времени на раздумья. Стараюсь подбодрить Милли с Бланш. Плачу только по вечерам, когда девочки уже разошлись по своим комнатам, или ночью, вжавшись лицом в подушку, когда проснусь в своей пустой кровати.

Как-то ноябрьским вечером, когда я завариваю чай на кухне, раздается стук в дверь. Напористый мужской стук. На какой-то краткий миг я думаю, что мои тщетные молитвы были услышаны, он вернулся ко мне. Иду открывать дверь.

Чувствую разочарование, перерастающее в неприязнь. Это Пирс Фалья.

— Здравствуй, Пирс.

— Миссис де ла Маре. Я хочу вам кое-что показать, — говорит он.

Он, как всегда, резок. Складывается ощущение, что его глаза заглядывают внутрь меня, и от этого кажется, что он, словно хищная птица, чего-то ждет от меня.

— Что ты хочешь мне показать? — интересуюсь я.

— Увидите, но вам нужно пойти со мной. — А потом, видя, что я сомневаюсь, он добавляет: — Это того стоит, обещаю.

Беру пальто, в воздухе чувствуется зимняя прохлада. Предупреждаю Милли, что отлучусь. Потом иду за Пирсом по переулку сквозь сумрак, оседающий вокруг нас. Молодой человек поворачивает на дорогу, которая ведет вверх к лесистой части холма. Здесь я раньше не бывала.

Иду за ним через унылый, дремлющий лес. В этом полумраке цвета кажутся немного приглушенными: красновато-бурыми, коричными, мускатными, словно шкура животного. В ветвях гуляет несильный ветер, а наши шаги шелестят по дороге, которая полностью засыпана опавшими листьями.

Между нами царит неуютное молчание. Пирс весьма непростой человек.

— Ты, наверное, скучаешь по Джонни, — нарушая тишину, говорю я.

— Да, — отвечает он. — Да, скучаю… По всему тому, что мы творили с ним вместе… никогда не думал, что все закончится именно так. Из-за какой-то глупой ошибки.

— Но ведь не так много осталось, — говорю я. — Он должен вернуться в июле.

— Если только не затеряется в системе, — говорит Пирс. — И не попадет в какое-нибудь еще более ужасное место.

— Ох. Но ведь этого не случится, правда? Конечно же, там все хорошо организовано?

— Ходят слухи, что с некоторыми происходило что-то подобное, — говорит юноша.

— Ох.

Меня охватывает страх за Джонни.

Мы продолжаем идти по шепчущей тропе. Прямо перед нами вспархивает из своего укрытия сойка, ее синее, словно сапфир, оперение яркой вспышкой выделяется на фоне унылого леса. Вокруг слышны звуки множества ручьев.

Пирс откашливается. Слишком громко для этой тишины.

— Кое-что из того, что мы делали, я и Джонни, — вдруг говорит Пирс и замолкает. Потом начинает снова: — Есть вещи, которые я считал важными, но больше я так не думаю. Вещи, которые на самом деле не настолько важны…

Я понимаю, что он извиняется.

Смотрю на него. Его лицо напряжено: он пытается подобрать верные слова.

— То, что мы делали, когда оккупация только началась. Мы были еще детьми. Честно говоря, мы просто валяли дурака, — говорит Пирс.

— Вы хотели делать, что можете, — отвечаю я. — Я понимаю.

Кажется, он меня не слышит.

— Я осознал: как человек поступает, когда приходит время. Когда от него что-то требуется. Что люди делают в то время, которое им отведено. Вот, что главное… Все остальное неважно: неважно, кого ты любишь, и прочее.

Мне неловко, я не знаю, что ответить. И в то же время я благодарна ему за эти слова.

Мы карабкаемся вверх по крутой извилистой тропе сквозь деревья и их переплетающиеся тени, а потом выходим на вершину, навстречу ветру и свету, небу и открытому пространству позади леса, где раскинулись кукурузные поля и блестящее море. Этот миг похож на рождение: мы словно вышли из утробы нашей глубокой лесной долины на свет.

Я с тревогой замечаю, что мы пришли к рабочему лагерю на вершине утеса — к лагерю, который описывал Джонни, и который я никогда не хотела бы видеть. Лагерь, из которого пришел Кирилл. Я вижу высокий забор из колючей проволоки, бараки, в которых спят рабочие, деревянные наблюдательные вышки.

Вспоминаю рассказы людей о том, что они здесь видели. О том, как рабочих бросают избитыми и истекающими кровью. О том, что одного мужчину повесили на дереве и его труп оставался там много дней.

Мы подходим еще ближе. Я замечаю, что трава перед строениями полностью вытоптана, осталась только голая земля и грязь. Там горит костер. Вокруг него сидит много людей, они худые, оборванные и выглядят совершенно опустошенными. За ними, лениво покуривая сигарету, наблюдает охранник; ему скучно, поэтому он не слишком бдителен.

Люди сидят тихо, они едва ли шевелятся, даже не разговаривают между собой. Они выглядят так же, как Кирилл в тот далекий день, когда я впервые увидела его в сарае Питера Махи: у них изможденные, лишенные всякого выражения лица.

Мы продолжаем смотреть, и вдруг среди людей происходит какое-то движение, словно летний ветерок потревожил пшеницу: внезапное волнение, крики, медленные хлопки. Я жду продолжения. Двое мужчин поднимаются с земли. У них темные волосы и коричневая от загара кожа. Наверное, это цыгане; Джонни говорил, что они есть среди заключенных.

Мужчины стоят лицом друг к другу, как будто на поединке, и я тут же думаю, что они собираются драться. Но они поднимают руки над головой и одновременно щелкают пальцами. Потом они слегка покачиваются и начинают танцевать, притопывая ногами по голой земле. Рваная ткань их одежд широко разлетается следом за движениями тел.

Остальные мужчины подбадривают танцующих, а потом замолкают. Я смотрю на их движения, которые словно манят, завораживают, ласкают. Они так красноречиво говорят о желании, об утешении, о коротком и сломленном торжестве. Когда они двигаются мимо костра, мне кажется, что все тепло и красные отсветы собираются в их ладонях.

Я думаю о Кирилле: о его родине, об историях, которые он рассказывал, о его мечтах. Наше богатство внутри — это наши жизни, любимые люди, наши желания. Куда бы ни пошли, что бы ни случилось, оно всегда с нами. Что бы с нами ни сделали, что бы у нас ни отняли.

А потом танец заканчивается, так же внезапно, как и начался. Ноги останавливаются, руки безвольно падают вдоль тела. Мужчины опускаются на землю перед костром, тени скрючиваются впереди. Зрители аплодируют и затихают. Тишина падает, словно лист. Все так, как было до этого. Или почти так.

Мы с Пирсом тоже замираем на мгновение.

Я поворачиваюсь к нему. В сгущающихся сумерках его хищное лицо уже не кажется мне таким жестким.

— Ты это хотел мне показать?

— Нет.

— Но я рада, что увидела.

Он слегка кивает, признавая мои слова.

— Я хотел показать вам вот что, — говорит он. — В проволоке есть одно место, вон там, рядом с канавой…

Я смотрю туда, куда он показывает. Заросли орешника нависают над канавой и почти достигают ограды. Хорошее прикрытие. Можно подобраться очень близко и остаться незамеченным.

— Да, — говорю я.

— Там дыра в проволоке. Заключенные следят, чтобы она оставалась открытой. Вы можете оставлять здесь еду. Под теми деревьями, сразу за оградой. Если у вас есть, чем поделиться, вы можете принести сюда и положить там. Лучше всего это делать перед самым комендантским часом.

— Что, если меня заметит охрана? — спрашиваю я.

— Зависит от того, кто на посту, — говорит Пирс. — Иногда они делают вид, что не замечают. Некоторым все равно, как тому, который дежурит сегодня. Другие люди тоже это делали. Если повезет, с вами все будет хорошо… Конечно, риск есть всегда. Но вы и так знаете.