Милли разглядывает глобус.

— А где Сент-Питер-Порт? — спрашивает она.

Показываю.

— Вот здесь Англия, здесь Гернси, но они очень маленькие, плохо видно…

Кладу палец на нужное место.

Милли хмурится.

— Ты ошибаешься, мамочка. Не может быть. Гернси очень большой, — уверенно заявляет она.

Вспоминаю свое детство… те моменты, когда начинаешь понимать масштабы мира, когда появляется мимолетное ощущение его огромности. Как от этого размаха захватывает дух.

— Если ты приглядишься, то сможешь его увидеть, — говорю я. — Вот это крошечное розовое пятнышко.

Милли позволяет тряпичной кукле упасть. Большим пальчиком она дотрагивается до Гернси, захватывая еще и половину Франции. Не отрывая руки, Милли мизинчиком дотягивается до Беларуси.

— Страна Кирилла не так уж и далеко, — говорит она.

— Далеко, Милли. Очень далеко. Ему дом кажется дальше, чем луна и звезды.

— А он когда-нибудь туда вернется?

— Не знаю, милая.

Милли обхватывает глобус ладошками и закручивает его. Все цвета сливаются воедино. Весь мир — головокружительный вихрь цветов, яркий калейдоскоп зеленого, коричневого и розового. Глобус крутится так быстро, что кажется, будто страны могут слететь с него. Могут подняться в воздух, а когда глобус замедлится, упадут обратно. Но все они перемешаются и будут уже на других местах. Неправильных.

Распахивается дверь. От миссис Сибир вернулась Бланш. Она решительно заходит в дом. Стягивает воздушный платок и пробегает рукой по своим светлым, цвета карамели, волосам.

— М-м-м.

Она с наслаждением принюхивается и идет к плите, чтобы заглянуть в кастрюлю.

— Хороший суп, — говорит Бланш. — Давно такой ждала.

Я вижу, как она сглатывает, когда рот наполняется слюной. Меня охватывает чувство вины.

— Бланш, мне очень жаль, но этот суп не для нас, — говорю я.

— Мама, но я очень хочу есть. — Ее голос напряжен, в нем слышится протест.

— Я знаю, прости, милая. К чаю у нас макарони.

— Ты же знаешь, я не люблю макарони… И кто же этот особенный некто, для кого предназначен этот великолепный суп?

— Гость.

— И почему он важнее нас с Милли? — оскорбленно интересуется она.

— Он не важнее вас, просто ему это нужнее, чем вам… Слушай, если что-нибудь останется, ты доешь, когда вернешься от Селесты.

— Но к чему вся эта таинственность? — спрашивает Бланш.

— Ты все равно его не знаешь, — отвечаю я.

Некоторое время она изучающе на меня смотрит, пытаясь прочесть что-нибудь на лице.

Между нами возникает неловкое молчание. Ее прищуренные глаза застывают. Ощущаю, что рот, словно бумагой наполнили. Интересно, она считает, что этот человек мой любовник? Подозревает она меня и Гюнтера? И этот суп укрепил ее подозрения.

Я всегда пыталась оградить ее от того, что мы с ее отцом несчастливы. Оградить от его интрижки, от Моники Чарлз. Думаю, насколько же она меня ненавидит, если в чем-то подозревает. Однако для нее же безопаснее считать, что у меня есть любовник, нежели знать правду… что я подкармливаю Кирилла.

Она отворачивается, слегка пожав плечами. Выдыхаю. Момент упущен, я гадаю, ошиблась ли в своих предположениях.

— Вот честно, мам, ты начинаешь говорить, как Милли. Ты постоянно закрываешься в своей раковине. Вы обе так делаете.

Бланш кладет свою сумочку на стол, ее взгляд падает на глобус.

— Ради всех святых, что он здесь делает? Милли еще рановато забивать голову такими вещами, — говорит она. В ее голосе слышится возмущение. — Мисс Делейни не будет ее учить географии. Не может же она быть настолько жестокой.

— Мы искали страну, — торжественно и важно сообщает Милли.

— Как же это ужасно, быть ребенком, — говорит Бланш. — Вот ты только ловил колюшку, а следующий миг уже учишь что-то про ураганы и всякое такое.

— Это секрет. Это не для школы. — Милли крепко сжимает губы.

— Вечно ты со своими секретами, — говорит Бланш.

Она поворачивается ко мне, приподняв бровь, словно говоря: «Вот, она опять за свое».

Милли засовывает глобус подальше в шкаф и закрывает дверцы с легким, но многозначительным треском, похожим на расколовшийся лед.

Кирилл сидит за моим столом и выпивает суп из миски до последней капли.

— Спасибо, Вивьен. Спасибо.

Прикуриваю сигареты. Он со вздохом откидывается на спинку стула.

У меня есть вопрос, который я боюсь задавать, несмотря на то, что часть меня знает: он хочет рассказать свою историю.

— Кирилл, как вы здесь оказались? Расскажите нам, что произошло.

Некоторое время он молчит. В открытое окно вливается тягучее пение птиц и томный аромат моих роз, чей запах такой сладкий, что им невозможно насытиться.

Кирилл откашливается.

— Как я вам уже говорил, я жил в деревне в лесу, — медленно начинает он своим высоким, измученным голосом.

— Да.

Милли подтаскивает стул ближе к моему и прижимается ко мне, как делает это всякий раз, когда я ей читаю. Для нее это начало одной из сказок.

Взгляд Кирилла направлен на нас, но я не уверена, что он видит именно меня и Милли. Его глаза горят, словно от лихорадки.

— Однажды ранним утром, было еще темно, в дверь вломились немцы. Было четыре часа утра. Они растормошили нас с Даней и выволокли на улицу, на дорогу, которая вела в соседнюю деревню. Нас туго связали друг с другом. Вот так.

Он вытягивает руку и прижимает ее к моей крепко-крепко. У Кирилла такая холодная кожа, что от его прикосновения я вздрагиваю.

— Рука к руке? — уточняю я.

Он кивает.

— Они связали нас вместе и заставили выстроиться по всей ширине дороги. Нам было сказано передвигаться мелкими шагами… Моя жена оказалась в самом конце.

В его голосе мне слышится жесткость. Меня охватывает страх. Я понимаю: то, что его жена в конце линии, что-то значит.

Смотрю на Милли. Ее глаза сосредоточены на его лице. Думаю, смогу ли заставить ее уйти, должна ли я уберечь ее от того, что она услышит. Но меня что-то останавливает, некое ощущение того, что они друзья… я чувствую, что у Милли есть право узнать его историю.

— Мы шли, а немцы следовали за нами на некотором отдалении, — говорит он.

Могу себе это представить, но не понимаю, почему у него на лице такой ужас.

— С немцами воевали партизаны Красной Армии, — продолжает Кирилл. — Они жили в лесах, окружавших наши деревни. И эти партизаны повсюду расставляли мины.

Милли хмурится.

— Я не знаю, что такое мины, — шепчет она мне.

Ей отвечает Кирилл.

— Мина — это секретное оружие, спрятанное под землей. Если наступить на мину… — Он вскидывает руки в воздух, имитируя взрыв. — Если наступишь, тебе конец.

Глаза Милли распахиваются.

— Немцы использовали нас для поисков мин, — говорит Кирилл. — Что бы мы ни сделали, мы бы погибли. Если бы мы наступили на мину, мы бы взорвались. Если бы мы пропустили мину, а на ней взорвался бы потом немец, они бы нас расстреляли, потому что мы ее пропустили. Так что мы шли безо всякой надежды на что-либо, потому что впереди нас ждала лишь смерть.

Мы делали все, что было в наших силах. Шли по следам лошадей. Пытались избегать тех мест, где была потревожена земля, потому что смерть от взрыва казалась ужаснее смерти от пули. От страха у меня во рту пересохло. Я плакал, все мы плакали. Наши слезы почти ослепили нас. Что было, то было…

Он замолкает. Мое сердце бешено бьется. Милли сидит совершенно неподвижно, она побледнела, глаза широко открыты.

— Помню, как неожиданно тряхнуло, помню шум. Никогда прежде такого не слышал. Нас отбросило на землю. А потом — тишина. На какое-то время нас оглушило. Мы вообще ничего не слышали. Вокруг нас повсюду была кровь и земля. Даже еще не обернувшись, я знал, что Данечка мертва. Она лежала неподвижно, все тело было разворочено. Немцы разрезали веревку на ее руках, что связывала ее с другим человеком. Они просто оставили ее лежать там. Остальных, кто остался в живых, отправили дальше по дороге…