И тогда я принимаю решение.

— Гюнтер, — говорю я срывающимся голосом, — я должна тебе кое-что сказать.

Он слегка кивает. Легкое движение головы. На его лице серьезное выражение, оно смиренно, словно он сдался. Словно что-то умерло в нем. Он как будто ждал чего-то подобного… это все предопределено, он знает и ждет этого. Он просто должен через это пройти.

— Гюнтер, мне кажется, я больше так не смогу. Мне очень жаль.

Он ничего не говорит. Его молчание просто ужасно.

— Слишком тяжело. Слишком запутанно, — говорю я. У меня болит в горле, словно все сказанное мной меня же и ранит.

Я хочу, чтобы он прочитал мои мысли, чтобы все стало так, как было. Хочу, чтобы он знал, почему я это говорю. Хочу объяснить, что с ним это никак не связано. То, что случилось с Кириллом, это не его вина… что это не он нас предал.

Но я не могу спросить напрямую. Потому что спросить, знал ли он и не он ли нас выдал, — значит, слишком раскрыться, признаться в том, что я укрывала Кирилла. Из-за этого я и мои дети можем оказаться в опасности. Кирилл отдал свою жизнь, чтобы это осталось тайной.

— Мне очень жаль, — беспомощно повторяю я.

Стоя близко к Гюнтеру, я одновременно ощущаю необходимость оттолкнуть его от себя и острую тоску по его прикосновениям, таким знакомым и таким нежным. Все это время он был моим убежищем от страха и ужаса, местом, где я могла спрятаться, местом, в которое не было хода войне. Но теперь война здесь, между нами. Между нами встала ужасная смерть Кирилла.

— Если ты так хочешь… — говорит он.

Его голос звучит четко, но так глухо, словно идет издалека. Так разносятся голоса над водой. Гюнтер слегка пожимает плечами. Его взгляд ничего не выражает, как будто он уже отказался от меня. Я не могу вынести холодность и отчужденность, застывшие на его лице.

Я уже готова сказать: «Нет, я этого не хочу. Так должно быть, но, конечно же, я этого не хочу». Но я молчу.

Протягиваю руку, желая дотронуться до него, смягчить жестокость происходящего, но Гюнтер отступает назад, словно моя близость для него невыносима.

Я хочу, чтобы он возражал. Мне хочется криков, хочется, чтобы наше расставание было тяжелым, полным нескрываемой боли, обвинений, звуков рвущихся вещей, а не сдержанности и отчуждения. Мне кажется неправильным, что все заканчивается таким образом, в тишине.

Гюнтер наклоняет голову со свойственной ему старомодной учтивостью и отворачивается от меня.

Но уходя, он задевает ногой дверной порог и спотыкается. Он вполголоса ругается: быстрый, приглушенный поток яростных ругательств на его родном языке. Его руки сжаты в кулаки, и я вижу, как на его запястьях вздулись узлы вен. Затем Гюнтер выходит и тихо закрывает за собой дверь.

Когда я слышу щелчок замка, меня насквозь пронзает чувство потери.

Сажусь за кухонный стол. Уговариваю себя, что со временем боль пройдет, что сейчас самый сложный момент, но однажды боль станет не такой сильной. Но я не представляю, как она может пройти.

В понедельник вечером Бланш приходит домой с персиками — угощением от миссис Себир. Я вспоминаю, как она впервые принесла персики в самом начале оккупации, когда только начала работать в магазине. Тогда я была другим человеком.

Бланш кладет фрукты на кухонный стол.

— Откуда в саду цветы? — обвиняюще спрашивает она.

Я поворачиваюсь к ней. Конечно, рано или поздно она должна была их заметить, но я сглупила, не придумав ответ заранее.

— Мам, ты что, не видела? Кто-то положил под дерево цветы. Я только что заметила.

Она смотрит на меня непонимающим взглядом, голубым, как само лето.

— И весь ствол в черных пятнах, — продолжает она. — Давно это там?

Меня снова пронзают боль и потрясение от гибели Кирилла.

— Это я положила цветы.

Бланш ждет дальнейших объяснений.

— Зачем? — спрашивает она, когда я ничего не добавляю.

— Случилось кое-что печальное. Вчера, когда ты была в церкви. Там застрелили одного из пленных рабочих.

— Что? Но это же ужасно. Почему ты раньше мне не сказала?

— Я подумала, чем меньше ты будешь знать, тем лучше.

Светлый взгляд Бланш становится испытующим. Она ощущает печаль и трагедию, стоящую за моими словами.

— Мам, это как-то связано с призраком, которого видела Милли, да? С призраком, о котором она рассказывала прошлым летом?

— Бланш, я не хочу рассказывать тебе больше, чем надо. Поверь мне. Так будет безопаснее.

— Значит, да, — говорит она. — Хорошо, мам, не волнуйся. Но я и сама начала задумываться, не был ли призрак Милли одним из людей, которые живут в тех жутких лагерях.

— Бланш, это должно остаться между нами. Я серьезно.

Она слегка заговорщицки улыбается:

— Я забуду все, что ты говорила. Не скажу никому ни слова.

Она отворачивается от меня, расстегивает свой кардиган и бросает его на стул. Она слишком непринужденная и беспечная.

— Бланш, это важно.

— Все в порядке, мам. Я поняла.

Я все еще беспокоюсь, что объяснила недостаточно ясно, что она не понимает, насколько осторожными и скрытными мы должны быть. Может быть, если я расскажу о том, что случилось с Джонни, она осознает.

— Есть еще кое-что, о чем тебе надо знать. Джонни арестован.

Бланш резко оборачивается ко мне.

— Джонни? — хрипит она. Ее лицо сморщилось. Меня испугала такая реакция: я не думала, что эта новость так сильно ее расстроит. Как неосмотрительно. Жаль, что я не нашла способа сообщить ей помягче.

Я обнимаю ее, чувствуя ее смятение. Все внутри нее закручивается, как волчок.

— Он в тюрьме в Сент-Питер-Порте, — говорю я. — Говорят, все будет хорошо. Скорее всего, его просто отправят в тюрьму во Франции.

— Это из-за его глупых-преглупых планов?

— В его комнате нашли дробовик Брайана.

— Джонни такой дурак. — В голосе Бланш пылает гнев. — Как можно быть таким глупым? Почему он не понимает, что нужен людям?

Я удивлена.

— Бланш… Я не знала, что вы встречаетесь…

— Ну, не встречаемся. Не совсем… Только иногда.

— Что значит «только иногда»?

— Мам, я ему нравлюсь. Ты же знаешь… По-настоящему нравлюсь.

Кажется, она поражена.

— Милая, я не знала.

— Почему они позволили им найти дробовик? Почему он не понял?

Позже я слышу, как она плачет в своей комнате. А плачет она нечасто. Стучу в дверь и захожу. Бланш распростерлась на кровати, как будто бросилась с высоты вниз. Ее лицо искажено плачем, в кулаке зажат скомканный носовой платок. Я сажусь рядом с ней и накрываю ладонью ее руку.

— Бланш, с ним все будет хорошо. Я правда так думаю. Такое случалось с другими жителями Гернси. Они вернулись домой невредимыми… И ты же знаешь, какой Джонни жизнерадостный, его ничто не сломит…

Она садится. Я обнимаю дочь, и секунду она цепляется за меня. Ее лицо мокро от слез, ресницы слиплись. Потом она отстраняется и вытирает лицо платком.

— Извини, я слишком эмоциональна, — говорит она.

— Милая, не нужно извиняться за то, что ты расстроена.

Бланш сморкается.

— Вот досада. Я наверняка вся красная.

Убираю прядь волос, упавшую на ее лицо. Она влажная от слез, как будто ее облили водой.

— Понимаешь, мам, — говорит Бланш. — Просто бывает, что человек уходит. И ты понимаешь, как сильно будешь по нему скучать. И даже не знаешь, как жить дальше, когда его нет рядом…

Она смотрит на меня широко раскрытыми, встревоженными глазами.

— Что такое, мама? Не надо. Пожалуйста, — просит она высоким голосом. — Ты моя мама. Ты не должна плакать. Я ненавижу, когда ты плачешь.

Дни становятся короче. Земля налилась спелостью и наполнилась плодами, потяжелели от ягод растущие на обочинах кусты шиповника, ежевики и бузины. Прилетели из Сибири казарки и рассеялись по прибрежным полям. Ночью можно услышать их необычные скрипучие крики.