— Я сказала Милли, чтобы они так больше не делали. Попросила, чтобы она сказала об этом и Симону. Я сама сейчас кормлю этого человека. Для детей это небезопасно.

На ее лицо набегает тень.

— Но и для вас тоже, — говорит Рут. Она перегибается через стол и касается моей руки теплым пальцем. — Будь осторожна, Вивьен. Я хочу сказать, разве в соседнем доме не обитают немцы? Симон мне рассказывал.

— Да.

— Будь осторожна. Ради Бога…

До меня доходит, что она предупреждает меня так же, как я когда-то Джонни. От этой мысли по коже пробегает легкий озноб.

— Сделаю все возможное, — непринужденно отвечаю я.

— Спасибо, что пришли, — говорит Рут. — Я поговорю с ним. Если честно, я очень расстроилась, увидев вас здесь. Подумала, вы скажете, что не хотите, чтобы дети больше играли вместе. — Она рассеянно пробегает рукой по ореолу золотистых волос. — Сердце Симона было бы разбито.

— Что ж, все хорошо…

— Я никогда не знаю, что он выкинет, — говорит она. — Он одно время дружил с Дженни ле Пейдж. Она всегда выглядела красиво, а однажды умудрилась упасть в кучу сажи и измазать свое воскресное платье. — На лицо Рут пробирается легкая насмешка. — Он пытался отстирать ее платьице водой из-под крана. Конечно, ничего у него не получилось. Ее мама больше не разрешила им играть вместе.

— Мне нравится, что они играют вместе, — говорю я.

— Знаете, — задумчиво говорит она, — я немного горжусь ими, а вы? Что пытались хоть так, но помочь. Сердца у них там, где надо. Мы старались, чтобы Симон вырос добрым. Это лучшее, что мы можем, разве нет? В мире и так много ужасных вещей. Все, что ты можешь, быть добрым… Вивьен будь осторожна.

Он ждет меня и встает, когда замечает.

— Вивьен, вы пришли.

— Да. — Кладу свою руку на его. — Конечно.

Мы молча идем по полям в Ле Коломбьер. Сегодня какой-то оперный закат: небо окрашено в пурпур и позолоту, но в лесу и возле изгороди собирается тьма.

Кирилл умывается, моет руки в раковине и ест суп, который я приготовила. Мы с Милли сидим рядом.

Когда он почти доедает вторую порцию, то запрокидывает голову назад и выпивает все до последней капли. Потом, глубоко вздохнув, отставляет тарелку.

— Спасибо. Спасибо, Вивьен.

Зажигаю две сигареты, одну отдаю ему. На разговоры остается мало времени, он скоро уйдет.

— Откуда вы родом, Кирилл? Где ваш дом? — спрашиваю я его.

— Далеко, — отвечает он. — Моя страна называется Беларусь. Она граничит с Россией. Возможно, вы о ней слышали?

Я не слышала, но было бы невежливо в этом признаться. Киваю.

— Я жил в деревне. Она мне постоянно снится.

Некоторое время мы сидим молча, на нас падает отблеск заката. На краю тишины слышны звуки: насекомое с прозрачными крылышками у окна, настойчивое тиканье часов.

— Расскажите нам о вашей стране, — прошу я.

— В лесу очень много берез. — Он говорит медленно, подыскивая слова. У него все тот же странно высокий голос. — Березы и маленькие речушки. Там очень тихо. Наши дома сделаны из дерева, а на крышах домов гнездятся аисты. — Его глаза смотрят куда-то вдаль, словно он видит то, о чем рассказывает. — Там мое сердце.

— Звучит так, словно это дивное место.

Он кивает.

— Но я бы не сказал, что жизнь там идеальна. Когда я был ребенком, мы часто голодали. — Кирилл, вспоминая, выдувает сигаретный дым. — Тяжелым месяцем был февраль. Иногда нам целую неделю приходилось есть старую картошку. Первым признаком весны был щавель. Мама посылала нас с братом собирать его для супа. Вторым признаком был молодой картофель. Только тогда ты снова начинал жить…

Некоторое время от молчит.

— Словно тьма навалилась, когда я уехал оттуда, — говорит он.

— Понимаю, — соглашаюсь я.

— Иногда мои воспоминания не такие ясные. Но, разговаривая с вами, я вижу все очень четко.

Внезапно до меня доходит, что он говорит лишь про детство. Как говорили мы с Гюнтером, когда он впервые оказался в моей кровати. И, наверное, это происходит по той же самой причине: прошлое, независимо от того, насколько оно было сурово, гораздо безопаснее сегодняшнего дня.

— Расскажите нам про маму и брата, — прошу я. — О семье.

— Все в моей семье были музыкантами. В той жизни я создавал скрипки. Днем я мог работать в поле, а ночью мастерил скрипки. И мой отец делал то же самое. Он меня и научил.

Это меня удивляет. Не ожидала, что у него такая богатая жизнь, такое умение. Возможно, я считала, что его лохмотья и вечный голод дают представление о нем… что его бедственное положение показывает, что он за человек. Но я ошиблась: его бедственное положение ни о чем не говорит.

— Когда я был ребенком, партия поощряла занятия музыкой, — говорит он. — Музыка на свадьбы и праздники, костюмы и танцы. Все то хорошее, что и так всегда у нас было… Последние годы, под руководством Сталина, эти вещи больше не поощрялись. Но я продолжил мастерить свои скрипки в небольшой мастерской в задней части дома.

Пытаюсь осознать сказанное. Что значит партия? Беларусью правит Сталин, она под руководством России? До нападения немцев она была частью республики большевиков? Я думаю о том, что очень мало знаю об остальном мире. И мне любопытно узнать, какую музыку он играл. Интересно, есть ли в ней та же необузданность, что в народном творчестве Восточной Европы… вместо любимой мной меланхолии мазурок Шопена.

Смотрю на Милли. Она внимательно слушает, почти не моргает. У нее такой же взгляд, какой бывает, когда я читаю ей сказки.

— Я любил свои скрипки, — говорит Кирилл. В голосе на краткий миг появляется гордость. — Возможно, слишком сильно. Моя жена поговаривала, что я женат на своих скрипках… Жена часто на это жаловалась. Другие женщины могли пожаловаться, что их мужья много пьют, а моя, что я слишком много времени провожу за работой.

— Вы женаты? — Я удивлена. Мне кажется, он слишком молод для женитьбы.

Секундное молчание. Его лицо темнеет.

— Ее звали Даня, — говорит он.

Слышу прошедшее время. Меня охватывает легкий страх. Я боюсь спрашивать о ней дальше. Может, потом. Не сегодня.

— У меня здесь, на Гернси, был друг. Он тоже играл на скрипке, — говорю я. — Мы играли дуэтом. Он уплыл в Англию. Мне всегда нравилась скрипка…

Его лицо светлеет, когда я говорю об этом.

— Создавать скрипки просто потрясающе, — говорит он нам.

— Да, должно быть, так и есть.

— В нее вкладываешь всю свою заботу. Она такая меленькая, такая хрупкая, ее легко сломать. Но она так чисто поет, — говорит Кирилл.

Я вспоминаю о Натане Исааксе и той музыке, что мы играли… «Весенняя соната» Бетховена. Высокие чистые ноты, словно человеческий голос, только правдивее.

— Это, должно быть, замечательно… владеть таким мастерством, — говорю я.

Под его глазами залегают черные тени.

— Даже если я вернусь домой, я никогда больше не буду мастерить скрипки. Та жизнь для меня кончена.

Он вытягивает свои израненные, трясущиеся руки. Я снова вижу, что у него отсутствует часть указательного пальца, вижу изуродованную плоть. Меня охватывает ощущение потери. Я больше ничего не говорю.

Готовлю суп с луком-пореем и горохом. Отвариваю окорок на косточке. Когда суп будет почти готов, я добавлю в него немного мяса, нарезав его тонкими пластинками, чтобы было удобно есть.

Пока суп варится, достаю из шкафа для посуды старый глобус. Я купила его для Бланш, чтобы помочь ей с уроками географии. Она всегда ненавидела географию. Вглядываюсь в крошечные, трудно произносимые, названия, которые сейчас, похоже, являются частью России.

Таща тряпичную куклу за волосы, заходит Милли.

— Мамочка, ты ищешь страну Кирилла? — интересуется она.

— Да. Нашла. Вот, смотри…

Она больше, чем я предполагала. По крайней мере не меньше Британских островов. Это удивляет меня. У нее нет выхода к морю и выглядит она пустынно: на карте почти нет городов.