— Когда ты в последний раз играла на чердаке, Милли? — спрашивает он.

Она думает. Очень напряженно думает. Я знаю, каким будет ее хмурое личико. От глубокой задумчивости у нее на лбу появятся складочки, словно нарисованные несмываемым карандашом.

— Я люблю играть на чердаке, — осторожно произносит Милли.

— Ты играла на чердаке сегодня или вчера?

Задерживаю дыхание. Я знаю, что она скажет. Ведь я точно помню, что ей говорила. «Мамочка сказала, что я не должна туда ходить. А вчера мамочка запретила мне там играть. Она сказала, что это наш большой секрет…» Я уверена, что так и будет. Я почти слышу ее слова, которые, словно капли воды, невинны, они сверкают, но грозят пролиться большой бедой.

Капитан смотрит на меня. Разговаривая с Милли, он не сводит с меня пристального, изучающего взгляда. Я яростно сжимаю руки. Понимаю, что он может увидеть охватившую меня дрожь.

Милли все еще колеблется.

— Так ты играла? — спрашивает он. — Сегодня или вчера?

Его голос суров и настойчив.

— Я играю на чердаке каждый день, — говорит она ему.

— Хорошо, я думаю, ты же там не одна играешь. Кто играет с тобой на чердаке?

— Мой друг, — отвечает Милли.

У мужчины в глазах появляется жесткий отблеск.

— И кто же он, твой друг?

Она на секунду задумывается. Я чувствую, как от нее исходит тревожная дымка, словно еле уловимый запах серы, который можно ощутить в воздухе. Милли сцепляет руки и аккуратно ставит ноги вместе. Я вижу, Милли приняла решение. С холодной, болезненной уверенностью понимаю, что она собирается рассказать о том, что на чердаке был Кирилл.

— Моего друга зовут Симон. Ему почти девять, — говорит Милли размеренным, четким и немного высоким голосом.

Все это время мужчина наблюдает за мной. Мое лицо абсолютно неподвижно, но весь воздух, который я задержала, вылетает у меня изо рта. Молюсь, чтобы он этого не услышал.

Он еще некоторое время смотрит на Милли, потом, слегка пожав плечами, выпрямляется. Бросает недокуренную сигарету и раздавливает ее каблуком, как будто она его больше не интересует.

Капитан подходит к двери и выкрикивает приказ. Остальные мужчины выходят из дома, быстро направляясь к грузовику. Один забирается в кабину, другие — в кузов. Кто-то из них что-то пинает. Я знаю, что это тело Кирилла… Он отпихивает тело Кирилла, чтобы освободить место для своих ног.

— Я буду следить за вами, миссис де ла Маре, — кричит капитан, уходя.

Мужчина забирается в кабину на место пассажира. Заводится двигатель. Они уезжают.

Шок от их внезапного отъезда отпускает меня. Мир вокруг меня начинает вращаться. Я облокачиваюсь на стол и жду, когда он остановится.

Эвелин все еще плачет.

— Они убили его, правда? — спрашивает она.

Опускаюсь на колени рядом с ней.

— Это был не Юджин.

— Какая трагическая смерть, Вивьен. Он умер в одиночестве, некому было его утешить. Мой бедный мальчик. Какая печальная, печальная смерть, — говорит Эвелин.

Увожу ее в дом. Она беззвучно и безутешно плачет, держась за мою руку. Помогаю ей подняться наверх и укладываю в кровать.

Милли ждет меня внизу. Ее глаза — бездонные дыры на бледном лице.

— Я правильно ответила на вопросы? — спрашивает она.

— Да, милая. Ты вела себя очень храбро.

Обнимаю ее напряженное тельце.

— А у Симона не будет неприятностей? — интересуется она.

— Нет, не будет. Ты все сказала правильно.

— Но что, если немцы посадят Симона в тюрьму?

— Не посадят, обещаю. Симон не сделал ничего плохого.

— Но Кирилл тоже не сделал ничего плохого, а они его застрелили.

Мое горло сжимается от подступивших слез, мне трудно говорить.

— Поверь мне, милая, с Симоном все будет хорошо. Немцам до Симона нет никакого дела.

Она тянет меня вниз, почти прижимаясь своим лицом к моему. От ее дыхания исходит приторный запах шоколада, которым ее угостил капитан. Милли говорит мне прямо в ухо, ее тихие слова касаются моей кожи.

— Я знаю, что Кирилл был на чердаке, — говорит она. — Я слышала, как он кашляет. Это был наш секрет, да? Секрет, о котором ты мне говорила? Когда просила меня там не играть?

— Да.

— Я не рассказала наш секрет. Я поступила правильно?

— Да, правильно.

— Я не знала, что сказать. Я понимала, что они разозлятся на нас, если найдут Кирилла там, но мне не хотелось, чтобы у Симона были неприятности. Было очень тяжело, — говорит Милли.

— Да, я знаю.

— Мамочка, Кирилл умер, да? Они его убили?

Я думаю обо всех тех вещах, которые мы говорим, чтобы успокоить детей. Все хорошо, не надо бояться. Все, что ты видел, оно не по-настоящему… это был всего лишь сон, кошмар. Монстров не существует, в темноте никого нет. Спи спокойно…

Мне нечего ей сказать.

Чуть позже мы идем за цветами.

У меня в саду их теперь не так много, потому что он засажен овощами. Поэтому мы собираем дикие цветы — веронику колосистую и красную валериану. Мы связываем цветы лентой. Вспоминаю о том букете, который подарил мне Кирилл.

Идем через дорогу в фруктовый сад. Нас окружает все то же лето: туманный, серебристый солнечный свет и пение птиц. Но теперь все изменилось. Я уже не могу жить как прежде. Я уже не тот человек, каким была раньше.

В том месте, где упало тело Кирилла примята трава. Там, где на землю вытекала кровь, — темное пятно, и забрызганный темными каплями ствол дерева, под которым я когда-то стояла с Гюнтером. Милли спокойна и уравновешена, но ее лицо белое, как мел.

Я думаю о том, что он больше никогда не увидит их — все те места, о которых рассказывал нам: березовый лес, тихие речушки. Он никогда не вернется туда, где мастерил свои скрипки. Мастерил с особой заботой. Они такие маленькие, такие хрупкие, их так легко сломать, но поют они так чисто, так ясно.

— Нужно ли нам помолиться? — спрашивает Милли.

Но я не готова молиться.

— Давай помолимся каждый про себя, — говорю я.

На земле, покрытой пятнами, мы оставляем букет из колосистой вероники.

Ночью, когда девочки улеглись спать, я сажусь за кухонный стол. Снова и снова переживаю то, что случилось, вопросы режут меня, словно лезвия. Это Гюнтер нас предал? Мог ли он так поступить, несмотря на все то, что между нами было… вся эта любовь, нежность, все, что мы с ним делили? Способен ли он на такое предательство?

Когда я думаю об этом, начинаю задыхаться, словно тону.

В десять часов вечера слышу знакомый стук в дверь.

Он заходит, я закрываю за ним дверь. Стоим и смотрим друг на друга. Обычно мы целуемся, а потом идем в мою комнату. Но Гюнтер не двигается. Вероятно, он что-то прочел на моем лице. Что-то такое, что беспокоит его. Он не наклоняется, чтобы дотронуться до меня или поцеловать. Просто стоит и смотрит. Он выглядит иначе, я не могу ни охарактеризовать это, ни понять.

— Ты выглядишь уставшим, — говорю я.

— Да, я устал.

Он трет рукой лицо. Его движения порывисты, как будто он больше не владеет своим телом.

Потом откашливается, словно хочет что-то сказать.

— Вивьен…

Он сглатывает, как будто ему очень тяжело говорить.

Я знаю, что это я должна что-то сказать.

— Сегодня в моем саду кое-что произошло, — говорю ему я.

— Да, — соглашается Гюнтер.

Но его тон какой-то пренебрежительный. И от этого тона меня охватывает ледяное сомнение.

— Был убит человек, — говорю я. — Застрелен. Один из рабов-рабочих.

— Да, я слышал, — отвечает он. И на этом все.

Его неловкость, его неуклюжесть говорят обо всем, что мне нужно знать. Он знал насчет Кирилла, он все понял. Откуда он мог знать… слышал кашель, видел меня с завтраком на подносе, знал, что вру, говоря, что это Эвелин болеет?

Он все понял и просто сделал свою работу. Это был трудный выбор, но его долг перед своей страной важнее. «В военное время происходят плохие вещи». «Приходится быть осторожным, нельзя выделяться». «Убить очень легко… Может, не так легко сначала. Но спустя какое-то время, убить очень легко…»