— Кирилл, как вы выбираетесь из лагеря? — спрашиваю я.

— В проволоке есть дыра, — отвечает он. — Некоторые охранники не обращают внимания, если нас ночью нет в лагере. Они смотрят в другом направлении. Если мы возвращаемся до утренней поверки, они закрывают на наши отлучки глаза. В лагере мало еды. Они дают нам лишь воду и немного репы.

— На этом невозможно прожить.

— Думаю, они позволяют нам уходить, потому что не могут прокормить, — говорит он. — Приходится воровать. Другого пути нет. До того как я познакомился с детьми, мне, чтобы выжить, приходилось красть.

— Да, конечно, — соглашаюсь я.

— Ну, и мы знаем, где мусорные свалки. Там тоже едим.

— Какой ужас, — говорю я.

— Нет, это хорошо, — уверят меня он. — Должен сказать, мусорные свалки — это наше спасение. Вот лагерь, да. Это ужас. Тяжелая работа, избиения. Много людей там умерло. Остальных на этом свете держит лишь ненависть.

Он смотрит на меня своими умными темными глазами.

— Эту неделю вы можете есть здесь, — говорю я. — Но нам нужно вести себя осторожно. В соседнем доме живут немецкие офицеры. Завтра вам нужно будет дождаться меня в сарае, я приду за вами туда.

Совсем скоро комендантский час. Понимаю, что должна отвести его обратно.

— Милли, Кириллу пора уходить. Ты должна попрощаться.

Она радостно машет ему рукой.

Провожаю его через заднюю дверь.

— Спасибо, Вивьен. Вы очень добры.

Вдоль живой изгороди тени лежат, словно моченые грецкие орехи. Кирилл пересекает мой сад и исчезает в мраке переулка, молчаливого, как морской бриз.

— Ему же понравился суп? — спрашивает Милли, когда я возвращаюсь.

— Да.

Она сияет.

— Ему он очень, очень понравился, — говорит она. — А он может приходить к нам постоянно?

— Он сможет приходить несколько дней, — объясняю я. — А потом я не знаю, милая. Мне придется что-нибудь придумать.

— Да, мамочка. Тебе придется.

Я замечаю, что она больше не говорит о нем как о призраке, что ее не удивляет его будничное присутствие в нашей кухне. Наверное, Гюнтер был прав, она живет в двух мирах одновременно: нашем и своем выдуманном. И с легкостью переключается между ними.

— Милли, мы должны держать все в тайне. Никто не должен знать. Никто. У тебя получится… хранить это в секрете?

— Да, конечно, — отвечает она.

Мою тарелку, из которой он ел. Под столом легкий налет цементной пыли, а в раковине грязь, оставшаяся после мытья рук и волос. Вычищаю раковину и методично вытираю цементную пыль.

— Вивьен.

Я подпрыгиваю. Мусор из совка разлетается по всему полу, словно серая мука. Она повсюду.

В дверном проеме стоит Эвелин.

«Слава тебе, Господи», — думаю я. Слава Господу, что она не пришла чуть раньше.

— Вивьен, мне нужна моя Библия. Хочу почитать мою Библию. Вивьен, я не могу найти свою Библию.

Полотенце Кирилла лежит на доске для сушки. Ему не удалось смыть всю грязь, поэтому на ткани видны грязные пятна. Они словно размытые линии лица на негативах пленки. Быстро комкаю полотенце.

— Твоя Библия лежит на прикроватной тумбочке, — говорю я.

— Правда, Вивьен?

— Да. Я видела ее там.

Но у нее недоуменный взгляд, как будто она все еще считает, что у нее что-то пропало или это у нее забрали.

Взгляд Эвелин падает на Милли.

— А вам, юная леди, давно пора быть в кровати. — В этом она, по крайней мере, уверена точно. — Время позднее.

Милли стреляет в меня взглядом соучастника. Я предупреждающе хмурюсь. К моему облегчению, она не пытается оправдаться.

— Я уже иду спать, бабуля, — послушно говорит она.

— Возвращайся наверх, — обращаюсь я к Эвелин.

Но она продолжает стоять неподвижно.

— Вивьен, у тебя грязные руки.

— Да, я делала уборку.

Она не удовлетворена. Между глаз в форме лилии собираются едва заметные морщинки недоумения.

— Вивьен, здесь кто-то был. Пахнет по-другому. Я чувствую.

— Не беспокойся, Эвелин. Это ничего не значит.

— Кто-то здесь был. Посторонний. Не из нашего дома.

— Нет, Эвелин. Посторонних здесь не было.

— Это один из твоих друзей, Вивьен?

— Да, один из моих друзей. Не беспокойся.

— Ты и твои друзья. Приходят, уходят. — Эвелин неодобрительно качает головой. — Неужели нельзя немного пожить в тишине?

— Сейчас настали не совсем тихие времена, — туманно отвечаю я.

Отвожу ее обратно в комнату и подаю Библию. Но она слишком устала, чтобы читать. Эвелин ложится в кровать, а я, словно ребенку, подтыкаю ей одеяло. На подушке ее голова кажется такой маленькой. Кожа под пушком седых волос розовая и беззащитная. В глазах блестит отражение ночника. Она глядит мне за спину, а я гадаю, что же она там видит.

Задумываюсь над тем, каково это — быть такой старой, как Эвелин. оглядываться назад, гадать, правильно ли сделан выбор. Вспоминаю слова Покаяния. «Мы оставили недоделанным то, что должны были, И сотворили то, чего не должны…»

Мне интересно, о чем в конце жизни сожалеешь больше: о том, что не сделал… или о том, что сделал что-то, чего не должен был делать.

Выключаю ночник и выхожу из ее комнаты.

- Вивьен. — Рут Дюкемин тепло мне улыбается. — Рада вас видеть.

Но мне кажется, что она встревожена, гадая, что меня привело. Ее мягкие глаза, полные вопросов, зеленые, словно папоротник-листовик, покоятся на мне. Она пробегает рукой по растрепанным волосам.

Рут ведет меня на кухню, стены которой увешаны насыщенными, задорными детскими рисунками. «Харрикейны» и «спитфайры».[5] Все совсем по-другому, когда у тебя мальчишки. Милли рисует котят и принцесс с ленточками.

На краткий миг, как бывает порой, меня посещает мысль, что я хотела бы иметь сына. В комнате стоит запах хозяйственного мыла. На плите стоит кастрюля, в которой кипятятся полотенца; пузырчатая пена стекает по ее бокам. Рут шевелит содержимое деревянной ложкой.

— Мне нечего вам предложить. Разве что воды, — говорит она. — Простите.

— Воды достаточно, — отвечаю я.

Сажусь за отлично выскобленный стол. Она наполняет два бокала водой из-под крана. Не знаю, с чего начать.

— Я насчет Симона… вернее Милли и Симона.

— Я так и думала. — Она печально улыбается. — С Симоном всегда так, никогда нельзя быть уверенной, что он выкинет в следующий момент. Знаете, я очень люблю своих мальчиков, но с девочками таких проблем нет. Иногда я очень завидую тем матерям, у которых девочки.

— Я совсем не имею в виду ничего плохого, — быстро говорю я, желая ее успокоить. — Просто я кое-что узнала… — Потом добавляю, когда вижу, с каким нетерпением она на меня смотрит: — Симон для Милли очень хороший друг. Они такие милые, когда вместе.

— Симон любит Милли, — говорит Рут.

Ее голос робкий, неуверенный. Она стоит в струящемся свете, падающем на нее сзади из окна. Рут словно растрепанный, встревоженный ангел с золотистым ореолом волос.

— Он говорил вам, чем они занимаются? — спрашиваю я.

— Он никогда мне ничего не рассказывает, — улыбается Рут. — Только то, что собирается жениться на Милли.

— Он говорил вам о призраке?

Она стоит совершенно неподвижно. Улыбка испаряется с ее лица.

— Нет, не говорил.

— Милли все твердила о призраке в сарае мистера Махи, — объясняю я. — Там они встретили призрака.

Глаза Рут широко распахиваются. Она сразу все понимает и резко садится за стол.

— И вы ходили посмотреть на этого призрака, коим он не оказался? Это был один из тех бедолаг? — говорит она.

Я киваю.

Вижу, как по ее лицу пролетает любопытство и страх, и даже некоторое удивление.

— Они подружились с ним. Таскали ему еду, — говорю я.

— О Господи. Я и понятия не имела… О Господи. Мне пришлось отругать Симона, потому что замечала, что пропадает хлеб. Но я думала, он сам его съедает. — Она выглядит виноватой. — Мне не следовало его ругать… если бы я только знала. Я чувствую себя такой ужасной. Он пытался сделать что-то хорошее, а в ответ получал лишь шлепки…