Поэтому я прошу Эвелин прочитать молитву, и она откашливается, довольная, что ее попросили.

— Господи, благослови нас и эти дары… — Она запинается, ее лицо затуманивается. Девочки присоединяются и помогают ей закончить молитву. Пусть Господь сделает нас действительно благодарными.

У нас счастливый ужин, полный смеха и болтовни, как в Рождество, как на праздник. Такое прекрасное чувство насыщения: тот вид спокойствия, который приходит, только когда живот наполнен.

Эвелин удовлетворенно кладет свой нож на тарелку. Ее губы блестят от жира, она чинно промокает их салфеткой.

— Нам надо почаще делать курицу. Почему мы не делаем курицу чаще, Вивьен? — спрашивает она.

— Идет война, помнишь?

— Ох, — отвечает она. — Ох. Правда, Вивьен?

Когда Эвелин уходит к себе в комнату, я убираю со стола. Ставлю остатки курицы в шкафчик для продуктов. Из кусочков мяса я приготовлю хорошее сытное рагу, а кости прокипячу с луком и шалфеем и сделаю наваристый суп. Так хорошо знать, что мы будем есть в следующий раз.

Я сижу в гостиной с корзиной для штопки. Сегодня Бланш осталась дома, у нее в руках один из журналов Селесты. Она листает страницы с нарядами, разглядывая фотографии блестящих, высокомерных женщин, страстно желая такие же атласные перчатки с защипами и кокетливые шляпки с вуалью.

— Смотри, мам. Такое красивое…

Это вечернее платье от Скиапарелли, экстравагантное, с открытой спиной, ласково прилегающее к бедрам и расширяющееся к низу. Я рассказываю Бланш историю о Скиапарелли, которую когда-то слышала, — о том, как она сделала шляпу в виде птичьей клетки с канарейками внутри.

Бланш хихикает.

— Мам, ты меня разыгрываешь.

— Нет. Это правда, уверяю тебя.

На полу Милли, стоя на коленях, играет в кукольный домик. Золотистый вечерний свет льется в нашу комнату, наполненную запахом лаванды, к которому примешивается насыщенный, тягучий аромат роз, растущих под окном

Неожиданно во мне расцветает гордость, словно цветок в теплых лучах солнца, — гордость за то, чего я достигла: моя семья накормлена и в безопасности, мои девочки еще улыбаются. Я думаю: «Мы живы. Каким-то образом, несмотря ни на что, мы справляемся».

Милли деловито расставляет кукол по комнатам.

— Я снова видела призрака, — объявляет она ни с того ни с сего. Слова падают в тишине комнаты, как галька в пруд, порождая круги на его неподвижной поверхности. — Призраки очень-очень страшные.

Ее головка опущена, и волосы свободно падают вперед, затеняя лицо.

Бланш шумно выдыхает.

— Ради Бога. Только не это.

— Страшные, да, — говорит Милли.

Бланш поднимает брови. Милли понимает, что та не воспринимает ее слова всерьез.

— Страшные, — повторяет она.

Она возится с одной из кукол, пытаясь заставить ее стоять, но кукла все время падает. Милли недовольна. Она швыряет куклу на пол.

Я встаю на колени рядом с ней и беру ее голову в ладони, стараясь завладеть ее вниманием. Ее личико очень близко к моему. Я вижу золотистые искорки в ее темных глазах.

— Милли, никаких призраков нет. Призраков не существует. Тебе нечего бояться.

— Но я не боюсь. Я ничего не боюсь. Мне уже шесть лет, и я не боюсь даже темноты. — Она ускользает у меня из рук, как вода. — Призраки очень-очень страшные, но я совсем не боюсь. А ты испугалась бы, — говорит она Бланш.

Бланш пожимает плечами. Она листает журнал, продолжая грезить о шелковых корсажах и мерцающих пастельных платьях.

— Призраки белые и жуткие, и они очень-очень грустные, — говорит Милли.

— С чего бы это им быть грустными? — устало спрашивает Бланш.

— Конечно, они грустные. Потому что они мертвые, — отвечает Милли.

— Конечно. Как же я не догадалась.

— Бланш, не провоцируй ее, — велю я.

— Они очень тихо ходят, — говорит Милли. — Они бесшумно крадутся, и их прихода совсем не слышно.

Она встает и на цыпочках идет по комнате, вытянув вперед руки и шевеля пальцами, изображая призрака. Бланш картинно вздыхает и возвращается к своему журналу. Милли останавливается за спинкой стула Бланш и начинает зловещим шепотом:

— Они подходят все ближе и ближе, а потом…

— У-у-у-у! — кричит она прямо в ухо Бланш. Та подпрыгивает и роняет журнал, хотя она, должно быть, предвидела это.

— Милли, ради Бога. — Она злится на сестру за то, что та ее испугала. — Хватит с меня твоих дурацких призраков. Повзрослей, ясно?

Милли не обращает на нее внимания. Она с серьезным видом возвращается к кукольному домику — сама невинность.

— Мам, ты должна с ней поговорить. Она невыносима, — жалуется Бланш.

— Я же говорила, что ты испугаешься, — самодовольно говорит Милли.

Когда следующим днем я заглядываю в шкаф для продуктов, куска курицы нет.

Меня охватывает бессильный гнев. Я думаю обо всех усилиях, которые предприняла, чтобы приготовить это блюдо: вырастила курицу, кормила ее, заставила себя свернуть ей шею, ощипать и выпотрошить ее — думаю обо всем, чему научилась, чтобы у меня получилась сытная еда. А теперь нет целой ножки. Мои глаза наполняются слезами, и я стараюсь их сморгнуть.

Говорю себе, что это кот. Должно же быть объяснение: я оставила открытой дверь продуктового шкафа, а Альфонс пробрался туда. Он сейчас почти дикий, питается птицами и грызунами, потому что я мало что могу ему дать. Он ухватился бы за возможность достать немного доступного мяса. Но если это сделал Альфонс, то почему он стащил только ножку? И почему она была аккуратно отломана? Почему я не нашла разбросанных костей?

Милли с сияющими глазами вбегает в дом. К ее джемперу прицепились репьи, а в волосах запутались травинки.

— Мы поймали колюшку. В ручье в Белом лесу. Она была очень большая, мамочка. Вот такая. — Она руками показывает, насколько большая. — Потом мы ее отпустили.

Она поднимает глаза, видит выражение моего лица и хмурит брови.

— Что такое? Ты мне не веришь? — спрашивает она.

— Из шкафа пропал кусок курицы, — говорю я. — Это ты его взяла, Милли?

Я почти жалею, что спросила. Мой вопрос стирает счастье с ее лица, и оно становится пустым, как закрытая дверь.

Она мотает головой.

— Я не ела курицу, — говорит она невыразительным, упрямым тоном.

Я встаю на колени перед ней и беру ее лицо в ладони. Ее кожа разогрелась от бега.

— Милли, посмотри на меня.

Она смотрит. Я чувствую ее дыхание на своем лице.

— Ты говоришь правду? Это на самом деле так?

Она смотрит мне в лицо, но ее глаза пусты и ничего не выдают.

— Да, это правда.

— Ты же знаешь, какая трудная жизнь сейчас, да? У нас не очень много еды.

— Да.

Но я чувствую, что не могу достучаться до нее.

— Мы должны делить ее поровну. Это очень важно, Милли.

— Я знаю, — говорит она. — Я знаю, что мы должны делить ее поровну. Поверь, мамочка. Я вовсе не ела ее.

Я пребываю в неуверенности. Может быть, она не брала курицу. Мне не верится, что она так нагло соврала мне. Но возможно, что я ошибаюсь. Возможно, я опять иду на уступки. Я чувствую себя разбитой. Неужели я неправильно вырастила дочерей?

В голове раздаются слова Эвелин, благочестивые, неодобрительные. Она частенько говорит: «Детям нужна дисциплина. Ты слишком мягка с девочками, Вивьен, так ты только накапливаешь проблемы… Поверь, ничего хорошего из этого не выйдет».

Гюнтер приносит мне хлеб из своего пайка.

— Ты уверен, что можешь поделиться? — спрашиваю я.

— Я счастлив это сделать, — отвечает он.

Я очень ему признательна. Беру хлеб, проводя пальцами по жилам на его запястьях, и притягиваю Гюнтера к себе.

— Спасибо.

Мы съедим этот хлеб с куриным супом, который я приготовила.

На следующий день, когда Милли играет с Симоном, я иду в кладовку, произнеся короткую молитву о том, чтобы все было, как следует. Открываю дверь в кладовку и поднимаю крышку хлебницы. Нет. Половина буханки исчезла. Она не оторвана, а отрезана, но неумело, кем-то, кто еще не научился хорошо пользоваться ножом.