— Я посмотрю, что смогу сделать.

Он снова целует меня.

Я пытаюсь расслабиться, но это невозможно. Такое чувство, что я балансирую на опасной грани — на узком высоком уступе, а вокруг меня опасно свистит ветер.

— Тебе было хорошо? — обеспокоенно спрашивает меня Гюнтер после.

— Да, очень хорошо. С тобой всегда хорошо.

Я лежу, устроив голову у Гюнтера на плече, и слышу, как Кирилл начинает кашлять. Мысленно приказываю ему перестать, но кашель продолжается бесконечно. Очень сложно не вздрогнуть, когда я его слышу. Для этого требуются все силы.

Гюнтер хмурится, прислушиваясь.

— У твоей свекрови ужасный кашель, — говорит он.

— Да, ей очень плохо.

Ненавижу лгать ему.

— Я вижу, как это тебя беспокоит. Ты очень напрягаешься, когда она кашляет.

— Да, она такая слабая…

— Не хочешь, чтобы Макс зашел осмотреть ее?

— Лучше не надо.

Вокруг меня завывает ледяной ветер. Только не смотреть вниз.

— Макс будет не против.

— Да, я знаю. Он был так добр к Милли, когда она поранилась… Просто… Не думаю, что Эвелин примет его помощь. Она слишком правильная. Она сочтет это слишком вольным и не одобрит.

— Что ж, если ты уверена. Но предложение остается в силе. Я знаю, что он был бы рад помочь ей.

Несколько секунд мы оба прислушиваемся к кашлю. Гюнтер издает недовольный горловой звук.

— Звучит очень плохо, — говорит он. — Ее нельзя оставлять в таком состоянии. Нужно ей помочь.

— Да, я найду помощь.

Впервые за время нашей связи я жду не дождусь, когда же он уйдет.

На улице все еще темно, когда он, вздрогнув, просыпается. Провожаю его вниз по лестнице и стою на пороге, глядя, как он уходит. Двор залит серебристым светом луны, но у края дороги залегли густые тени. На фоне гравийной дорожки силуэт Гюнтера кажется черным, так что он и его тень составляют единое целое.

Я смотрю, как он идет через мой черно-серебристый двор, двигаясь сквозь свет и тень прочь от меня. Мне вспоминается сказка, которую я читала Милли, сказка из книжки, которую дала мне Энжи: о волшебных завоевателях, которые пришли из далеких стран и женились на женщинах острова.

Но несмотря на брак, они были связаны кровным договором, поэтому их жены не знали, когда возлюбленные покинут их и уплывут, держа курс на тонкую синюю линию на границе мира, в своих лодках, которые могут стать малюсенькими, как галька или тонкая птичья косточка.

Когда Гюнтер уходит, я поднимаюсь на чердак.

Кирилл уже спит. Сквозь незанавешенные окна на него падает лунный свет, и его кожа кажется прозрачной, почти светящейся. Даже во сне его руки цепляются за одеяло, словно это дорогая вещь и ее могут отнять.

Я слышу опасные, пронзительные звуки в его дыхании. Но на его спящем лице покой, даже умиротворенность. Снится ли ему родина, место, где осталось его сердце, земля тихих рек и березовых лесов?

Я долго стою, глядя, как он спит. И ощущаю неожиданное, хрупкое счастье. Я знаю, что поступаю правильно.

Этой ночью я сплю крепко, а мои сны спокойны и безмятежны. Мне снится полет. Я лечу над морем навстречу утру. Высоко надо мной темное небо, внизу — темное море, а впереди золотой ореол и сияющее великолепие восходящего солнца.

- Мам, в честь чего овсянка? — спрашивает Бланш.

— У меня осталось немного овсяной крупы. Я подумала, что мы можем ее доесть, — неопределенно говорю я.

— М-м-м, я люблю овсянку. Помнишь, до оккупации мы ели кашу каждый день?

Но вспоминать, как было до оккупации, становится все труднее.

Когда Бланш уходит на работу, Милли играет в саду, а Эвелин вяжет в гостиной, я достаю поднос и ставлю на него еду для Кирилла. В молочнике жирное молоко, чтобы полить кашу. И еще я собираюсь дать ему кукурузный сироп, который бережно хранила.

Я берегла сироп для Милли, на случай если ей придется пить какое-нибудь горькое лекарство. Его осталось на самом донышке банки. Выскребаю остатки ложкой и смотрю, как густой золотистый сироп капает в миску. И все это время прислушиваюсь: жду лошадь и повозку, жду Джонни.

Раздается стук в дверь, а затем кто-то входит в дом, не дожидаясь ответа. Какое облегчение. Это, должно быть, Джонни. Удивительно, как это я не услышала повозку. Наверное, он подумал, что будет безопаснее оставить ее на дороге, не доезжая.

Ставлю поднос обратно на стол и выхожу из кухни в коридор.

Там стоит Гюнтер. В руках у него буханка хлеба. Он что-то замечает во мне и тут же выглядит неуверенным.

— Я не стал ждать, пока ты подойдешь к двери, — тихо говорит он, изучая мое лицо. Волнуется, не сделал ли он чего-то, что могло меня расстроить. — Там на дороге какая-то женщина гуляла с собакой.

«Наверное, Клемми Ренуф», — думаю я. Когда-то давно, в другой жизни, я бы встревожилась.

— Я знаю, тебе не хотелось бы, чтобы она видела меня у твоей двери, — говорит он.

— Да. Спасибо.

— Вивьен, я знаю, тебе не нравится, когда я прихожу днем. Но я беспокоился за тебя…

Мне хочется, чтобы он перестал так извиняться.

— Тебе не нужно беспокоиться о нас. Но это очень любезно с твоей стороны, — говорю я.

Собственный голос кажется мне незнакомым, как будто чужим.

Гюнтер проходит в кухню и кладет хлеб на стол.

— Ты сказала, что вам не хватает продуктов, и я подумал, что это поможет.

В его голосе слышится сомнение. Я вижу, как его взгляд останавливается на подносе с едой.

— Это очень любезно, — повторяю я.

Фраза получается неправильной: официальной и сдержанной. Как будто мы едва знакомы. Как будто наша любовь мне только приснилась.

— Ты уверена, что все в порядке, Вивьен?

— Да, все хорошо.

У меня трясутся руки. Я прячу их в карманы фартука.

— Как твоя свекровь?

— Все так же. Спасибо, что спросил.

Гюнтер все еще озадаченно смотрит на поднос. Я знаю, что должна объясниться.

— Я как раз собиралась отнести ей завтрак наверх.

— Надеюсь, что скоро ей станет лучше. Я и правда считаю, что тебе надо попросить врача осмотреть ее.

— Да, я так и сделаю.

— Дорогая, — очень тихо говорит он. — Есть еще кое-что. Боюсь, что не смогу прийти сегодня ночью. У меня назначена поздняя встреча.

Я киваю. Надеюсь, что он не сможет прочесть по моему лицу охватившее меня облегчение.

— Большое спасибо за хлеб, — говорю я.

— Не за что.

Провожаю его до двери. Он быстро выходит, и я закрываю дверь.

Поворачиваюсь и чувствую, как мое тело сотрясает барабанная дробь надвигающейся беды. Я продолжаю стоять в коридоре, не в силах сдвинуться с места. Отчаянно стараюсь вспомнить, где именно стоял Гюнтер, когда вошел в дом. Мог ли он видеть, что у меня за спиной? Видел ли он гостиную? Видел ли, что там сидит и вяжет Эвелин, и выглядит при этом вполне здоровой?

Когда я вхожу, Кирилл вздрагивает. Он в замешательстве осматривается вокруг.

— Кирилл, это Вивьен, — мягко говорю я. — Ты теперь живешь у меня, помнишь? Ты больше не в лагере.

Я сажусь на сундук и жду, пока он окончательно проснется. В ярком утреннем свете вижу берлогу, которую соорудили Милли с Симоном из побитой молью занавески, накинув ее на бельевую сушилку. Старая сломанная кукла уложена спать в коробку. Похоже, это дело рук Милли. Думаю, иногда Милли приходит сюда поиграть. Мне придется поговорить с ней.

Кирилл неуверенно садится. Я подкладываю подушки ему под спину.

— Вы так добры, Вивьен.

Вокруг его глаз и рта залегли сиреневые следы болезни.

— Я принесла тебе завтрак.

Добавляю в кашу ложку патоки, наливаю молоко.

Кирилл наблюдает, как молоко перемешивается с кашей, смотрит на обилие сиропа.

— Он уже здесь, Вивьен?

— Нет. Еще нет. Но он придет, — говорю я. — Я ему верю. Я знаю его много лет.

— Мне показалось, что кто-то пришел. Когда я спал. Я думал, это пришел ваш друг.