Когда Милли возвращается домой, я ищу сумку, с которой она ходит гулять. Она бросила ее в коридоре. Развязываю сумку, чувствуя, как в животе бабочкой бьется паника, будто уже все знаю, еще не заглянув внутрь. Сумка пахнет яблоками. Я переворачиваю сумку, и из нее вываливаются все сокровища, которые Милли собрала: веточки, маленькие голубые камешки, голубиное перо. Хлебные крошки.

Мне не по себе: в голове крутятся неприятные вопросы. Где я ошиблась? Почему моя дочь не говорит правду? Я что-то сделала не так? Или все дело в сказках, которые мы читали? Какая бы причина ни была, я провалила самую важную задачу родителя: позволила ей жить в мире фантазий, и она не умеет различать, что правильно, а что нет.

Из гостиной доносится ее мелодичный смех. Иду туда. Она играет с детской коляской, которой я пользовалась, когда девочки были маленькими. Милли пытается засунуть внутрь, под простыню, Альфонса.

— Милли, у нас пропал хлеб. Это ты его взяла?

Ее смех обрывается.

— Нет, мамочка, — отвечает она высоким голосом, словно пытаясь проверить, как будут звучать ее слова.

Кот выползает из коляски. Она хватает его, Альфонс пытается вырваться.

— Милли, отпусти кота. Ты должна меня выслушать.

Она позволяет Альфонсу ускользнуть. Он оставляет на ее запястье красные, словно нити шелка, царапины. Но Милли их не замечает. Девочка немного напугана. Я не часто разговариваю с ней так резко.

— Ты не должна красть еду, — объясняю я. — Это очень, очень нехорошо. Это нечестно по отношению к остальным.

— Да, нечестно, — отвечает Милли бесцветным голосом.

— Ты же знаешь, как ее мало. Еду нужно делить поровну, — говорю я строгим, жестким и высоким голосом. — Я всегда даю тебе яблоко, когда ты уходишь играть с Симоном. Это все, что у нас есть.

Но у нее непроницаемое выражение лица. Почему-то я не могу до нее достучаться.

— Я этого не делала, — говорит Милли. — Я не ела хлеб.

Сейчас ее голос звучит вызывающе, словно она репетировала, что скажет.

— Милли, я нашла крошки в твоей сумке.

— Нет, мама, не находила, — говорит она.

Я приношу сумку и показываю хлебные крошки.

— Я этого не делала, — настаивает Милли.

Я в ужасе от того, что она вот так запросто мне лжет.

— Милли, ты же знаешь, что нужно говорить только правду.

Я понимаю, что должна злиться, должна накричать на нее, ударить. Но у нее такое несчастное личико, что я не могу этого сделать.

— Обманывать нельзя, — говорю я.

— Почему? — интересуется она.

Пытаюсь прокрутить ответ в голове. Потому что честность очень важна. Потому что мы должны доверять друг другу… Но моя жизнь… все мое счастье… основано на тайнах и лжи.

— Некоторые вещи просто недопустимы, — объясняю я. Но мой голос какой-то пустой, как чрево пещеры. Мой дар убеждения бесследно исчез. — Ты должна пообещать мне, что никогда так больше не сделаешь.

— Но я и не делала, — снова говорит она. — Я не ела хлеб.

- Вивьен, тебя что-то беспокоит.

— Да.

— Расскажешь?

Его голова покоится на подушке, я приподнимаюсь на локте и заглядываю ему в лицо. Даже в слабом свете свечей заметно, насколько он изменился за время нашего знакомства. Стал старше: волосы побелели и поредели, на лбу появились морщины. Я смотрю и гадаю, как же я выгляжу в его глазах, насколько я изменилась с того момента, как он впервые увидел меня в переулке, где гуляли порывы душистого ветра. Я знаю: за месяцы и годы, что идет война, я не стала краше.

Откашливаюсь

— Милли. Она крала еду. Но что бы я ей ни говорила, она пропускает мимо ушей. Полагаю, она просто не понимает, насколько это серьезно, особенно сейчас, когда еды так мало.

— Молодому организму очень трудно справляться с голодом, — говорит он.

— Но это еще не все. Она придумывает всякие разные истории. Продолжает настаивать, что там, где они играют, водится призрак. В амбаре. Какие-то странные выдумки. Но, похоже, она сама в это верит.

— Что за амбар? — спрашивает Гюнтер.

— Земля Питера Махи перед Белым лесом. Они с Симоном там играют. Это ее друг. Выдумывают всякое и играют.

— Так ведь многие дети так играются, — успокаивая меня, говорит он.

— Но эта фантазия захватила ее настолько, что уже кажется реальностью, перешедшей в наш повседневный мир. Я хочу сказать, что это ненормально. И из-за войны ситуация ухудшается. Но я-то пытаюсь сделать так, чтобы их жизнь текла как обычно.

— Да, я знаю, что пытаешься.

— Может, это моя вина? Может, я читала ей слишком много сказок?

Он улыбается… той улыбкой, что мне так нравится, что заставляет его глаза лучиться.

— Невозможно читать слишком много сказок, — говорит Гюнтер. — С детьми такое просто невозможно.

— А еще меня беспокоит, что она лжет. Она взяла немного того хлеба, что ты принес, и заявила, что не ела его. Но я нашла крошки в ее сумке.

— Думаю, тебе не стоит переживать. Милли еще очень маленькая. Многие дети живут в двух мирах: нашем и своем собственном.

— Думаешь? Другие дети… думаешь, они верят, что их фантазии настоящие?

Он выдыхает сигаретный дым. Из-за голубых завитков его лицо становится расплывчатым.

— Когда я был маленьким, — говорит Гюнтер, — у меня был воображаемый друг.

— О.

Я очарована.

— Я тогда был примерно того же возраста, что Милли сейчас. До того, как мама снова вышла замуж, — говорит он, и его лицо мрачнеет.

— Да. — Я вспоминаю, что он рассказывал мне про своего отчима. Тянусь и провожу рукой по его лицу и голове, с любовью ощущая обнаженную кожу и коротко стриженые волосы. — Расскажи мне про своего воображаемого друга.

Он немного заливается румянцем, стесняется.

— Во время обеда мама ставила тарелку и для него.

Я околдована.

— Как его звали? Твоего друга? — спрашиваю я.

Он улыбается легкой, самоироничной улыбкой.

— Его звали Уильям.

— Уильям?

— Как вашего писателя Уильяма Шекспира. Это единственное английское имя, которое я знал. Я считал его очень утонченным, — говорит Гюнтер.

Это заставляет меня улыбнуться и не оставляет равнодушной. Мне нравится представлять его маленьким мальчиком. Хотелось бы дотянуться до него через годы и обнять.

Задуваю свечи. Моя голова лежит на груди Гюнтера, меня окружает запах его кожи, слышу сонный стук его сердца. Я проваливаюсь в глубокий сон.

Просыпаюсь, когда он уходит холодным утром с первыми грачами и серым предрассветным лучом. Его нет, и меня охватывает смутное беспокойство… словно темный мотылек порхает в глубине сознания… я не понимаю, откуда это ощущение.

Приходит осень, наступает учебный год, и Милли снова ходит школу. Я чувствую облегчение. При таком количестве ежедневной школьной работы (расписание занятий, чтение книг, заучивание правил написания слов) у нее не останется много времени на выдуманный мир, который они придумали с Симоном. Я подстригаю ее и отпарываю подшитый подол: Милли очень выросла за время каникул.

В воскресенье Бланш будет читать в церкви отрывок из Библии.

— Мама, я бы хотела, чтобы ты пришла. Хочу, чтобы ты послушала меня, — говорит она, требовательно глядя на меня синими, как лето, глазами.

— Я бы с удовольствием, милая, — отвечаю я. — Но я боюсь оставлять бабушку одну.

— Но не только поэтому, да? — спрашивает она. — Я знаю, что на самом деле ты больше не веришь Библии, с этой войной и прочим. Но мне бы хотелось, чтобы ты верила. Для всего в мире есть Божий замысел, мам. Должно быть, это — часть его замысла.

— Не знаю, милая, — говорю я и перевожу разговор на более простые вещи. — Но мне действительно не хочется оставлять бабушку одну. Кроме случаев, когда мне просто приходится это делать.

— Тебе придется в воскресенье. Бабушка спокойно останется на пару часов. Пожалуйста, мам.

Так что мы с Милли надеваем свои лучшие платья и вместе с Бланш отправляемся на утреннюю службу.