Его голос замирает.

Я смотрю на него, но лица не вижу. Пока мы разговаривали, на комнату опустились сумерки. Фигура Кирилла на фоне окна почернела. Позади него голубое небо, а в Белом лесу заливается соловей. Я не могу понять, как эти вещи могут сосуществовать в одной вселенной: соловей, нежно-голубые сумерки… и боль, что изливается в голосе Кирилла.

— Мне так жаль, — говорю я, но мои слова звучат как-то неправильно, слишком громко для этой тихой маленькой комнатки. — Мне очень жаль Даню.

Он слегка кивает.

— Той ночью, — говорит Кирилл, — они заперли нас в деревенском амбаре. Я плакал по своей жене. Думал, что это я должен был быть в конце линии, что это я должен был умереть, а не Даня. Это моя вина. Если бы я пропустил ее вперед себя, она не погибла бы. До сих пор меня одолевают такие мысли…

Открываю было рот, чтобы сказать ему, что он не виноват, что он ничего не мог изменить… Но я знаю, что это его не успокоит. Его невозможно успокоить.

— Перед тем как она погибла, вечером мы с ней поссорились. Она сказала, что я постоянно работаю, а на нее внимания не обращаю, — говорит Кирилл приглушенным голосом… мне приходится наклоняться ближе к нему, чтобы лучше слышать. — Я не всегда был ей хорошим мужем. Я не был хорошим человеком. Мои последние слова, сказанные ей, были злыми словами.

По тому отчаянию, что сквозит в его голосе, могу сказать, что это мучает его больше всего.

— Я должен был умереть, но спасти ее, — говорит он. — Но у меня не было такого шанса.

Я уже слышала, как люди винят себя, когда вокруг них гибнут другие, а они сами остаются живы. Вину эту они ощущают всю свою жизнь. Я вижу, что это написано на его лице.

— Вы ничего не могли сделать, — говорю я. — Ничего.

Мои слова пусты.

Он долго сидит молча, перед лицом горит огонек сигареты.

Милли притягивает мою голову к себе и шепчет:

— Я хочу знать, что случилось дальше.

Словно после того, что услышала, она теперь боится Кирилла, боится разговаривать с ним напрямую.

Он слышит ее и начинает шевелиться.

— Я все вам сейчас расскажу, — говорит Кирилл. — На следующий день нас повезли в Минск на грузовике. Это наша столица. Из Минска нас отправили в Германию. Мы оказались в большом центре, в Вуппертале, где было много пленных. Старых и слабых отделили и увели, больше мы их никогда не видели.

Милли поднимает на меня глаза. В них плавает вопрос.

— А что с ними случилось? Со всеми этими старыми людьми? Что случилось?

— Ш-ш-ш. — Обнимаю ее. — Ш-ш-ш.

— Потом нас перевезли к морю. Оттуда на корабле переправили сюда. До этого я никогда не видел море.

Милли пораженно бормочет мне:

— Но море же есть везде.

Я еще крепче прижимаю ее к себе.

— Корабль плыл не очень долго, — продолжает Кирилл. — У нас не было еды. Многие умерли. Немцы выливали воду прямо в трюм с заключенными. Мы же ловили эти капли…

Он показывает: открывает рот, закидывает голову назад, складывает руки так, словно ловит воду.

— А потом мы приплыли сюда, — говорит он мне. — Вот так я здесь и оказался.

Кирилл тушит сигарету в пепельнице. Он опирается на стол и опускает голову на руки. Он вымотан. Рассказ лишил его последних сил.

Долгое время мы просто сидим молча. Тикают часы, вокруг нас сгущаются тени. У меня нет слов.

— Вам пора возвращаться, — наконец говорю я.

— Да, — соглашается он.

Я провожаю его к задней двери и далее через сад к переулку.

— Приходите завтра в амбар, — говорю я.

— Да, Вивьен. Спасибо.

Он исчезает в сумерках.

Когда я возвращаюсь в дом, Милли все еще сидит в полумраке кухни.

— Пора идти спать, милая, — говорю я.

Она ничего не говорит.

Зажигаю свет.

Она смотрит на меня, моргая от внезапно вспыхнувшего света. Она плачет. На бледном личике блестят дорожки слез.

Обнимаю ее. Прижимаю так крепко, что чувствую стук ее сердца.

Я жду, когда у нее возникнут вопросы. Почему это все с ним произошло? Почему они были с ним такими жестокими? Почему его жене пришлось умереть? Так много вопросов, на которые нет ответов.

Но она прижимается ко мне и ничего не говорит.

Сегодня последний день перед тем, как Гюнтер должен вернуться из отпуска. Собирается гроза: небо темное, словно синяк. Когда я иду по полям, внезапный порыв ветра задувает мне волосы в рот и закручивает маленькие вихри из пыли и сухих листьев.

Сегодня у Кирилла есть кое-что для меня — немного цветов с живой изгороди: герани и льнянки. Все это связано в букет проволокой.

Он передает мне букет с легким, обходительным поклоном.

— Это вам, — говорит он. — У меня нет другого способа отблагодарить вас.

— Они очень милые.

Я прижимаю цветы к лицу. У них древесный запах. Я очень тронута… несмотря на свою нищету, он нашел способ сделать мне подарок. Я знаю, для него это важно… он гордый человек. Его нужда ненавистна ему.

Увожу его к себе домой, где на кухне к нам присоединяется Милли. Кормлю его супом. Пока он ест, ставлю цветы в стеклянную вазу на подоконнике. Они очень красивы, но уже начали увядать: их розовые и фиолетовые лепестки побурели по краям. Сорванные с живой изгороди цветы живут недолго.

Когда он поел, я сажусь рядом с ним за стол. Милли приставляет свой стул к моему, обнимаю ее одной рукой.

Сегодня вечером он рассказывает нам о родине… березовый лес, тихие реки; мастерская, где он делал свои скрипки. Представляю его чуть моложе, его лицо еще не отмечено страданием, голова склонена над работой. Размышляю над сложностью и изысканностью этой работы. В моих мыслях его руки здоровы.

— Когда-нибудь я вернусь туда, — говорит Кирилл.

— Да, — отвечаю я. — Да, конечно, вернетесь.

Потом мы сидим в тишине… по-товарищески, словно давно друг друга знаем.

Когда мы собираемся уходить, он бросает взгляд на картинку, которая висит на стене кухни, — распечатанная картина Маргарет Террант. Младенец Христос в своей колыбели, окруженный ангелами. У них огромные, замысловатые крылья мягкого цвета колокольчиков.

— Вы верите во все это? — спрашивает он меня, показывая на картинку.

— В некотором смысле, — отвечаю я. — В кое-что верю.

— Моя мама верит до сих пор… тайком хранит иконы на чердаке, — говорит Кирилл уставшим голосом. — Но я больше не верю. Никто в нашем лагере не верит. Никто. Никто из тех, кто прошел через все это. Невозможно страдать так, как мы страдали, и все равно верить.

На это мне нечего ответить.

— Я не верю в Бога, но злюсь на него, — говорит Кирилл. Он слегка улыбается. — В этом нет никакого смысла, да, Вивьен?

Веду его через сад. Падает несколько пожелтевших листьев. Деревья шумят так же, как море, как шелест гальки. Эти звуки, как говорила мне Энжи, предвещают дождь.

В тени живой изгороди я беру Кирилла за руку.

— Кирилл, я должна вам кое-что сказать. Не хотела говорить это при Милли. Но с завтрашнего дня вам будет небезопасно приходить сюда. — Меня это ранит. Ранит то, что я должна говорить ему это… понимая, что это для него значит, приходить к нам домой. — Один из немцев, живущих по соседству, возвращается из отпуска. Он иногда заходит к нам.

Мне интересно, ужаснет ли это Кирилла. То, что немец приходит в мой дом. Спросит ли он меня о чем-нибудь. Сомневается ли он во мне. Он просто кивает.

— Мне очень жаль, — добавляю я. — Но я принесу вам еду в амбар, как делали Милли с Симоном. Если вас там не будет, я оставлю ее под трактором.

— Спасибо, Вивьен, — говорит он.

— Берегите себя.

— И вы, Вивьен. — Он немного наклоняется. — Я вам очень благодарен.

Он отворачивается и уходит от меня в темнеющий сад. Синюшные тучи опускаются на землю. Скоро начнется дождь.

Суббота. Я просыпаюсь счастливая. Солнечное, радостное чувство охватывает меня еще до того, как я осознаю, почему так счастлива. Потом я вспоминаю: сегодня Гюнтер возвращается из отпуска. Но вместе с пониманием приходит опасение, приглушая мое яркое настроение, как дыхание туманит поверхность зеркала.