В тени еще не высохла роса, и мои туфли и манжеты на блузке потемнели от влаги. У грибов насыщенный земляной запах. Я набираю полную корзину и думаю, как буду их готовить с кусочком специально отложенного масла. У меня текут слюнки, когда я представляю, как это будет вкусно.

Смутно ощущаю чье-то приближение, нарушившее спокойствие дня. Далекое движение, мужской крик. Звуки становятся ближе, и я понимаю, что мужчина кричит по-немецки.

Голоса приближаются, становится слышен топот множества ног по дороге. Меня охватывает негодование: что-то собирается вмешаться в мое мирное утро. Появляется инстинктивное желание спрятаться, но я слишком долго тянула и остаюсь стоять на месте.

Вижу, как по дороге проходит бригада рабочих, около дюжины. Должно быть, они направляются на вершину утеса, строить то гитлеровское кольцо укреплений, о котором говорил мне Джонни. Их внешний вид приводит меня в ужас.

Они одеты в лохмотья, а их кости — ключицы и косточки запястий — выпирают сквозь кожу. Они бредут, не поднимая ног, согнув спины, будто придавленные ужасной тяжестью.

Рабочих сопровождают двое охранников, чья форма отличается от уже привычной нам серой формы солдат Вермахта. У этих форма коричневая, а на рукавах повязки со свастикой.

Я смотрю, как они проходят. Сердце громко колотится в груди.

Один из заключенных хромает. Я вижу, как он спотыкается и падает. Его оставляют позади, он пытается встать, но не может: он слишком слаб, возможно, ему слишком больно. Один из охранников разворачивается и идет к заключенному.

Моя первая, глупая и наивная, мысль о том, что, по крайней мере, он поможет мужчине встать. Но он что-то кричит по-немецки, становится понятно, что он ругает упавшего. Заключенный старается подняться, но снова беспомощно падает

Охранник стоит над ним, а потом бьет прикладом автомата — бьет снова и снова, так что я слышу, как автомат бьет по коже, по костям. Слишком громкий звук на тихой дороге. Мужчина на земле едва двигается, закрывает руками лицо в попытке защититься, но потом его руки бессильно падают.

Яркая кровь течет изо рта. Охранник опускает автомат и вытирает приклад о траву. Я говорю себе, что теперь он уйдет, может быть, мужчина еще жив, может быть, когда рабочая бригада уйдет, я смогу подойти к нему и помочь…

Но охранник делает шаг назад и пинает мужчину ногой по голове, разбивая ее. Я слышу звук, с которым ботинок ломает череп. Из раны сочится что-то красное и комковатое. Я не хочу думать об этом или смотреть, но не могу отвести глаза.

Меня охватывает короткий порыв подбежать к охраннику, остановить его. Я даже делаю несколько шагов в его сторону, но что-то тянет меня назад: мысль о детях и Эвелин, о людях, которые нуждаются в моей заботе. Меня начинает трясти.

Я стою на месте, дрожа и разрываясь. Охранник поднимает глаза, видит меня и пожимает плечами. Ему плевать на то, что я здесь, что я вижу все, что он делает. Он непринужден, он не испытывает вины. Он снова пинает мужчину, лежащего на земле, и продолжает бить его ногой еще долго после того, как мужчина перестает двигаться, тяжелый ботинок ломает разбитую голову.

Дрозды продолжают петь, цветы тянут вверх свои свежие головки. Я не понимаю, почему поля выглядят такими же, как всегда, такими яркими и по-весеннему свежими. Эта яркость кажется мне возмутительной.

Охранник уходит, оставив мертвого человека лежать, как будто он ничто, хуже, чем ничто. Меня рвет прямо в канаву.

Милли играет в кухне. Она так поглощена игрой, что не смотрит на меня.

— Смотри, мамочка, это свадьба.

Ее куклы выстроены процессией на кухонном столе.

— У меня тоже будет свадьба, — говорит она. — Я выйду замуж за Симона. Я надену большую шубу с пурпурными розами.

Она стоит в солнечных лучах, которые заливают мою кухню.

Ставлю корзину с грибами на стол.

— О, грибы. Я люблю грибы. Когда мы будем их есть? — спрашивает Милли.

Я пытаюсь ответить ей, но мои губы, кажется, отказываются двигаться.

Тогда Милли поднимает на меня глаза и хмурится.

— У тебя смешное лицо, — говорит она.

— Правда?

Я не в состоянии сказать: «Не волнуйся, это не из-за тебя», не в состоянии произнести ни слова.

— Мамочка, скажи мне, — беспокоится Милли. Она слезает со стула и подходит, чтобы обнять меня. — Скажи мне, в чем дело. Мамочка, ты поранилась?

— Мне просто нужно минутку побыть одной, — говорю я. — Ты можешь сделать так, милая?

Она убирает руки и пристально смотрит на меня. На ее личике испуг. Никогда раньше я не просила ее о подобном.

— Может быть, тебе поиграть в саду? Всего минутку? — предлагаю я.

Она уходит, но продолжает оборачиваться. В ее широко открытых глазах видна тревога.

Я сижу у стола. Насыщенный земляной запах грибов вызывает тошноту. В голове снова и снова повторяется увиденное, и я не могу помешать этому или остановить. Я так ясно все слышу и вижу, произошедшее более живое и настоящее, чем окружающие меня вещи: разбросанные по столу куклы Милли, ряды банок на полках. Все эти знакомые, реальные вещи кажутся мне зыбкими, ненастоящими.

Меня захлестывает стыд, горячий горький стыд за то, что я не бросилась умолять охранника, не схватила его за руку и не упросила его отпустить мужчину, не сделала ничего. Я раз за разом переживаю это.

Говорю себе: «Конечно же, я не могла его остановить. Я беспомощная, беззащитная женщина, и мне приходится думать о семье — о семье, которая зависит от меня. Если бы я это сделала, он бы и меня ударил или застрелил, или отправил в тюрьму. Я приняла правильное решение…»

Но осознание того, что я не могла его остановить, не спасает меня от чувства стыда. Как будто, став свидетелем этого ужасного поступка, я разделила вину за него, он стал частью меня.

Так я и сижу на кухне долгое время. Наконец приходит Милли и раздраженно тянет меня за рукав.

— Время ужинать. Я хочу есть, мамочка. — Ее высокий голосок звучит обиженно. — И я хочу играть со своими куклами.

Я встаю и начинаю заниматься тем, что нужно сделать, медленно двигаясь по комнатам, словно бреду сквозь толщу воды.

Но позже тем же днем я возвращаюсь по дороге к полю Гарри Тостевина. По какой-то неясной причине, ведомая смутным чувством, что обязана человеку, которого не смогла защитить. Тело забрали. Все так, как было до того, как будто здесь ничего не произошло.

Я медленно еду обратно по цветущей земле, сквозь весеннюю яркость. Мои глаза широко открыты, но я вижу лишь темноту.

Я сижу на кровати. Я продумала, что скажу, но теперь, когда я с ним, слова не идут. В дрожащем свете свечей махровые розы на обоях абсолютно черные, они колышутся, как будто тронутые таинственным безмолвным ветром.

Он раздевается, немного отвернувшись от меня. Его лицо скрыто тенями.

Я прочищаю внезапно пересохшее горло.

— Я кое-что видела.

Наверное, он слышит дрожь в моем голосе. Перестает расстегивать рубашку. Ждет.

— Я собирала грибы недалеко от вершины обрыва… Там, где разрыв в изгороди, на земле Гарри Тостевина. У Гарри там ферма… Там на дороге я кое-что видела. Я стояла на поле и смотрела.

Не понимаю, зачем я рассказываю ему все эти незначительные подробности. Возможно, это способ оттянуть то, что я должна сказать.

Он так и стоит в наполовину расстегнутой рубашке, вопросительно глядя на меня.

— Я видела нечто ужасное, — говорю я. — Я видела, как охранник убил человека… мужчину из рабочей бригады. Только потому, что тот споткнулся. Он ударил его и забил до смерти.

Гюнтер пристально смотрит на меня, пытаясь понять, чего я хочу.

— Мне жаль, что тебе пришлось увидеть подобное, — осторожно говорит он.

— Дело не в том, что я это видела… а в том, что такое вообще случилось.

Он закусывает губу, как будто пытаясь найти верный ответ.