— Я очень люблю шоколад, мамочка. Я ела бы его и ела. Постоянно.
— Милли, ты такая прожорливая. Если будешь много есть, станешь толстой, — говорит Бланш.
— А я хочу быть толстой, — отвечает Милли. — Хочу быть толстой, как поросенок. — Она выпячивает грудь и сжимает кулачки. — Хочу быть такой же толстой, как тюлень.
— Да ты и понятия не имеешь, как он выглядит, — говорит Бланш.
— Знаю. Я знаю. Он выглядит вот так.
Она надувает щеки, чтобы лицо стало большим. Бланш тянется к ней и двумя пальцами надавливает на щечки Милли. Та выпускает воздух изо рта. Обе девочки находят это забавным, и комната на некоторое время наполняется задорным смехом, словно наша жизнь снова вернулась в нормальное русло, словно больше нет войны.
Меня переполняет благодарность. Благодарность к капитану Леманну за то, что глаза моих детей сияют, за то, что в нашем доме слышен смех. Я стараюсь отогнать эту мысль.
Бланш перестает хихикать и потирает рукой глаза.
— А помните те времена, когда шоколад у нас был в любое время, когда бы ни захотели? — с тоской говорит она. — Когда на полках было полно стеклянных вазочек со сладостями? Когда было полно щербета, помадки и лакричных конфет?
В ее голосе сквозит неверие, как будто ей самой трудно в это поверить, трудно вспомнить.
— Милая, все это будет, — говорю я. — Знаю, что будет. Однажды все это вернется. Война не вечна.
Бланш качает головой, словно не верит мне.
— Можно мне забрать фольгу? — спрашивает она.
Отдаю ей серебристую бумажку. Она, разглаживая поверхность, пробегает по ней пальцами. Бланш положит ее между страницами в один из школьных учебников.
Эвелин хмурится, глядя на меня. У нее напряженный взгляд человека, который пытается дотянуться до чего-то недосягаемого.
— Где ты взяла шоколад, Вивьен? — спрашивает она у меня.
— Я же сказала, в городе, — отвечаю я, не глядя на Эвелин.
Она поджимает губы, словно мой ответ ее не удовлетворил.
— Шоколад не для меня, — снова говорит она. — Совсем не для меня.
Когда все уже лежат в своих кроватях, я открываю кухонный шкаф и достаю отложенные два кусочка шоколада, слегка удивляясь, почему же решила съесть их втихаря. Кладу один кусочек в рот и ощущаю прилив сладости. Шоколад, словно бархат, тает на языке. Вкус после нескольких месяцев пресной еды кажется экзотичным, намекающим на тропики с их богатыми плантациями и теплыми звездными ночами. Ем шоколад медленно, подолгу задерживая его во рту.
Глава 26
В воскресенье выдался прекрасный денек. После обеда Бланш сидит в саду, ловя последние лучи осеннего солнца в надежде еще немного загореть. Милли тоже в саду — играет с метлой, используя ее в качестве лошади. Она продела ленточки сквозь прутья метлы и скачет галопом вокруг наваленной кучками травы, которую я недавно состригла.
Я играю для Эвелин ее любимый ноктюрн Шопена. Музыка очень нежная, элегическая. Что же до меня, то мне больше нравятся его мазурки. Они одинаково суровы и печальны, с некоей ноткой диковатости. Но Эвелин находит их слишком странными. Спустя какое-то время я растворяюсь в музыке, целый мир крутится вокруг меня, перестраивается. Все такое изменчивое, совершенное.
— Очень хорошо получилось, Вивьен, — вежливо говорит Эвелин, когда я останавливаюсь.
Внезапно снаружи раздается крик:
— Нет, Милли! Ты просто чудовище!
Подхожу к окну. Бланш вскочила на ноги. У нее на голове частички срезанного газона. Я вижу, как она вытаскивает из волос траву. Милли одновременно с восторгом и ужасом смотрит на сестру. Должно быть, она подкралась к Бланш сзади и оттуда осыпала ее травой.
— Ты маленькая идиотка! — Бланш просто в бешенстве. — Я же только что вымыла волосы… С меня довольно. Я тебя придушу, — говорит она.
Милли визжа убегает. Открываю французское окно и выхожу, чтобы вмешаться, но их уже и след простыл. Бланш исчезает за домом, бросившись в погоню за Милли. Слышу хруст гравия под ее ногами, потом глухой удар, тишина, вскрик.
Эвелин качает головой.
— Грядут большие неприятности, Вивьен.
Ко мне спешит Бланш. Она выглядит обеспокоенной.
— Мам, тебе лучше пойти туда.
Милли упала на гравий. Ее руки в мелких порезах, но самые неприятные ранки — на колене. Оно все расцарапано, в грязи и кровоточит.
Отношу Милли в ванну, чтобы промыть порез. В былые времена я бы добавила в ванну соль, чтобы продезинфицировать ранку, но сейчас соль в дефиците. Порез по-прежнему выглядит грязным, в ранке застряли частички гравия, которые я никак не могу вытащить. Понимаю, что нужен антисептик. Достаю его, отчего Милли приходит в ужас.
— Не надо! Будет больно! Мамочка, не надо! — Ее плечики сотрясаются от рыданий.
Не могу причинить ей боль. Убеждаю себя, что этот порез заживет сам по себе.
* * *
Чей-то стук выдергивает меня из сна. Включаю лампу и иду к двери. Все тело вялое, неуклюжее.
Это Милли. Ее мокрое личико блестит в свете лампы. На ресницах повисли слезы.
— Мамочка, у меня ножка болит.
Пальцем трогаю ее колено. Кожа горячая и воспаленная. От моего прикосновения Милли вскрикивает. Ругаю себя на чем свет стоит. Я должна была проявить твердость и обработать рану.
— Пойдем, я отведу тебя в кровать, — говорю я, — а утром мы подумаем, что делать дальше.
Я встревожена, больше не могу уснуть. Через какое-то время встаю и прислушиваюсь к тому, что происходит в комнате Милли. Она все еще плачет, но я решаю оставить ее в покое. В плаче уже проскальзывает сонливость. Я знаю, скоро она заснет, и лучше, если я не стану ее тревожить.
Ночью погода портится. Дождь идет и в моем сне. Мне снится, что крыша Ле Коломбьер вся в дырах, сквозь них льется вода. Мой дом весь затоплен. Я медленно выбираюсь из своей спальни по колено в воде. Вокруг холодный, чистый, аквамариновый свет.
Мимо меня в сияющем потопе проплывают вещи: книги с поэзией, пупсы из кукольного домика Милли, музыкальная шкатулка моей матери. Они все повреждены водой, но во сне я смотрю на все это с невозмутимым спокойствием. Плывущее в потоке воды не беспокоит меня: оно все покрывается пятнами, гнилью, разрушается. Я просто позволяю всему этому уйти в прошлое. Я испытываю в некотором роде наслаждение от того, что больше не сопротивляюсь, отдаюсь на волю судьбе.
* * *
Утром дождь все еще идет. Небо тяжелое, оловянного цвета.
Перед тем как уйти на работу, Бланш оборачивается ко мне, стоя в двери. Она повязывает вокруг головы шифоновый шарф. Ее кожа золотится от вчерашнего солнца, от Бланш пахнет розами.
— Мама, с Милли все нормально? Я слышала, как она плачет, — говорит Бланш.
— Не знаю, — отвечаю я. — Меня беспокоит ее порез на колене. Постараюсь сходить за доктором.
Но я не тороплюсь. Не хочу оставлять Милли. Да и потребуется много времени, чтобы связаться с доктором. Мне придется ехать на велосипеде к нему домой и надеяться, что он или его жена будут там. Или же мне стоит попытаться позвонить ему из ближайшей телефонной будки, которая тоже находится достаточно далеко.
Бланш хмурится. Ее васильковый взгляд впивается в меня.
— Но если тебя что-то будет беспокоить, ты же вызовешь врача, да, мам? Пообещай, что вызовешь.
— Да, конечно.
Боковым зрением вижу какое-то движение, оно заставляет меня повернуться. В Ле Винерс открыто окно. Я что-то вижу в темноте комнаты по ту сторону окна: лицо или рукав рубашки. Ощущаю бессильную ярость. Мне противно, что люди, живущие там, знают подробности нашей личной жизни. Как будто оккупация дает им на это право.
Глаза Бланш наполняются слезами.
— Это я виновата, да?
— Нет, милая, конечно, нет. Вы же обе просто дурачились. Это просто случайность, что она упала на гравий.
— Мне не следовало так себя вести, — говорит она. — Но ты же знаешь Милли. Она прикидывается невинной овечкой, а сама такая приставучая.