Что он сделает, если узнает, что я подкармливаю Кирилла? Выдаст ли он нас: Кирилла, и Милли, и меня? Как он поступит? Я говорю себе: «Конечно, он нас не выдаст. Он хороший человек. Я знаю, какой он добрый…» Но в моей голове звучит голос Бланш: «Как вообще можно узнать кого-то по-настоящему? Как можно быть уверенным?»

Выходя во двор, я бросаю взгляд на большой эркер Ле Винерс в надежде хоть мельком увидеть Гюнтера. Время от времени я поднимаюсь к себе в спальню и оглядываю их палисадник. Яркий и сверкающий мир, умытый ночным штормом, наполнен сиянием и надеждой. Но мне не удается его увидеть.

Задолго до комендантского часа я отношу еду в сарай Питера Махи. В моей корзине хлеб, окорок, яблоки, завернутые в кухонное полотенце. Кирилл уже ждет. Он забирает еду.

— Спасибо вам, Вивьен. Большое спасибо.

Я не жду, пока он поест: слишком рискованно оставаться здесь. Что, если кто-нибудь меня увидит и задумается о том, куда я иду… или даже последует за мной? Но оставляя Кирилла, я чувствую укол грусти.

Я слушаю, как Милли молится перед сном, и подтыкаю ее одеяло. Она поднимает руки и настойчиво тянет мою голову к себе. Прижимая губы к моему уху и щекоча дыханием мою кожу, она шепчет:

— Кирилл не пришел.

— Нет, милая. Но я его покормила. Отнесла еду ему в сарай. Теперь мне придется делать так.

Яркий, как ноготки, свет лампы заливает Милли. Когда я наклоняюсь к ней, моя тень закрывает ее лицо.

— Он больше не может приходить сюда?

— Да, думаю, не может. Теперь ему опасно здесь находиться. И я не хочу, чтобы ты ходила со мной в сарай, на случай, если кто-то увидит.

Я быстро отстраняюсь, испугавшись, что она спросит еще что-нибудь.

— Но мне очень хочется пойти с тобой. — Она сердится. — Он и мой друг тоже. Он стал моим другом раньше, мамочка.

— Знаю. Но мы должны быть осторожны, ты же понимаешь. Это может быть опасно, Милли. Ты должна делать, как я говорю.

Она хмурится. Раздумывает: стоит ли возражать, уступлю ли я.

— В любом случае твоя простуда прошла, — говорю я. — Ты снова сможешь играть с Симоном после школы.

В глубине ее глаз маленькой рыбкой мелькает сомнение. Чувствую, как моя кровь течет быстрее. Жду, что она спросит: «Но почему, мамочка? Почему Кирилл не может прийти сюда?»

— Мне бы хотелось, чтобы он мог приходить к нам на кухню, — говорит она.

— Знаю, милая. Мне тоже. Но мы же не хотим подвергать его опасности, — отвечаю я.

Она принимает это объяснение. Потом зевает широко, как кошка, показательно потягивается и устраивается на подушках, накрываясь одеялом до подбородка.

— Смотри, мамочка, заботься о нем хорошенько, — говорит она.

В десять часов раздается тихий стук в дверь, заставляя мое сердце забиться сильнее.

Открываю дверь. В лунном свете выделяется темный силуэт Гюнтера.

Он принес бутылку бренди для нас. Иду на кухню за бокалами, он — следом за мной. Неожиданно, но в его присутствии я чувствую себя неловко. Как будто мы забыли, как быть вместе, как будто нам надо заново учить мелодию, которую мы когда-то знали.

— Как все прошло в Берлине? — спрашиваю я.

Это обычный вопрос, который задают, когда кто-то уезжал. Но для нас этот вопрос сложный, опасный. Собственное тело кажется мне неуклюжим, слишком большим для моей кухни.

— В Берлине все как обычно. Но Кельн и Любек подверглись ужасным бомбардировкам. Так много уничтожено. Не хочу об этом говорить, — отвечает он.

Не знаю, что и думать. Разве не этого я должна желать? Чтобы немецкие города были уничтожены. Но я вижу страдание на его лице и не чувствую ликования — только растерянность и тоску. Я молчу.

— Мы живем в ужасном мире, Вивьен, — говорит он.

— Да.

По крайней мере с этим я согласна.

Спрашиваю о его жене, Илзе.

— Она такая же, как всегда, — отвечает он. — Всегда хорошо следит за домом. Хотя, конечно, жизнь стала труднее.

Размышляю о том, как странно — спрашивать такое. Пока он не уехал в отпуск, наша любовь казалась такой естественной. Как воздух, как неотъемлемая часть моей жизни. А теперь появился какой-то сдвиг, надлом.

— Ты виделся с Германом?

При имени сына лицо Гюнтера смягчается, но он качает головой:

— Нет. Он в Африке с Роммелем.

В его голосе слышится страх. Он отворачивается от меня, пряча свои чувства, и его взгляд падает на цветы, которые мне подарил Кирилл. Они уже почти завяли, лепестки сморщились, как обрывки оберточной бумаги, но это такой драгоценный дар, что я никак не могу заставить себя их выбросить.

— Кто-то подарил тебе цветы? — спрашивает Гюнтер несколько напряженным голосом.

Я понимаю, что он думает, будто у меня появился другой поклонник.

— Ах, это. Всего лишь Милли, — говорю я с непринужденным смешком.

Но получается плохо: смешок звучит натянуто. Меня охватывает дрожь, по коже бежит мороз. В короткий миг паники я пугаюсь, что он прочтет мой секрет по лицу.

Но затем его губы накрывают мои, а руки обнимают меня, и я чувствую, что раскрываюсь ему навстречу, как всегда. Я изголодалась по нему.

Веду его наверх, в спальню. У Гюнтера целая сумка подарков для меня. Он показывает, что принес: шелковые чулки, французские сигареты, и «L’Heure Bleue» от Guerlain — во флаконе из шлифованного стекла, который ослепительно сияет, отражая свет. Я открываю духи и вдыхаю прекрасный аромат, насыщенный, отдающий миндалем и меланхолией.

Осторожно прикасаюсь к чулкам, ощущая, какие они тонкие, как паутинка. Я боюсь, что мозоли на моих руках насажают зацепок. Мне придется пользоваться перчатками, чтобы их надеть. Думаю, что эти подарки чересчур роскошны для меня: я слишком огрубела для подобной красоты.

Но в объятиях Гюнтера я не думаю ни о чем, кроме него. Так правильно и сладко, что он находится здесь, в моей постели, где и должен быть. Но после меня одолевают вопросы, они настойчиво бьются крыльями в темные окна моего разума.

И конечно, Гюнтер чувствует.

— Ты чем-то озабочена, дорогая, — говорит он. — Что-то важное?

— Ничего, не беспокойся, — отвечаю я.

Он пальцем очерчивает контур моего лица.

— Я знаю, что что-то есть.

— Да все как обычно. Знаешь, повседневные дела. Нехватка продовольствия. У Эвелин не все в порядке с головой…

Мои мысли вертятся вокруг истории Кирилла: связанные жители деревни в лесу. Мне хочется спросить Гюнтера, как подобное может случаться, как можно относиться к людям, словно они ничто, использовать и выкинуть за ненадобностью. Хочется узнать, слышал ли он когда-нибудь о подобной бесчеловечности. Но я не могу спросить. Потому что, если я спрошу, он сразу же поинтересуется, где я услышала эту историю.

— А что насчет малышки Милли? Ты все еще волнуешься за нее?

Лучше бы он не спрашивал. Слишком близко к тому, что давит на меня. Я слегка отворачиваюсь от него, чтобы он не видел моего лица.

— Нет, кажется, она в порядке. Все успокоилось.

— Больше никаких призраков?

— Нет, она больше не говорит ничего такого.

— Это был просто этап. Все дети проходят такие этапы.

— Да, думаю, так и есть.

Он глубоко вздыхает, потягивается и снова обнимает меня. Я кладу голову ему на грудь. Слушаю, как бьется его сердце.

— Как же хорошо быть дома, — говорит он мне.

Не могу поверить, что он так думает, что считает мою спальню домом. Говорю себе, что он обмолвился. Но я все равно счастлива от того, что он это сказал.

Всю неделю, каждый вечер, я приношу еду в сарай. Кирилл ждет. Мы немного беседуем, но уже без того чувства защищенности, как в то время, когда он сидел за моим кухонным столом. Это меня печалит: я понимаю, что мы несколько отдалились друг от друга. Поэтому я рада, что у нас было то время в безопасности моего дома.

Я больше не боюсь, хотя всегда настороже. Это становится привычкой. Отнести еду в сарай, поговорить с Кириллом, а потом вернуться домой и ждать Гюнтера. Я перемещаюсь из одного мира в другой.