Кажется, прошло уже несколько лет с тех пор, как я отказывалась от шоколада, что он мне предлагал.

Из китайского серванта достаю два стакана для бренди. Единственные, которые не разбили в тот день, когда мы пытались уплыть. Ставлю стаканы на пианино. Капитан разливает бренди. Передав мне стакан, он чокается со мной; в тишине громко раздается ясный, уверенный звон стекла. Делаю глоток и чувствую, как внутри разливается тепло, и напряжение постепенно отпускает.

Капитан смотрит на мои книжные полки.

— У вас много книг, — говорит он.

— Да.

— И кому же принадлежат все эти книги? Вам или вашему супругу?

— Большинство мои. Юджин не очень любил читать. — Я использую прошедшее время, сама не знаю почему. — Многие я привезла из Лондона.

— Может, одолжите мне одну? — спрашивает он. — Попрактиковаться в английском.

Вот снова опять один из тех моментов, когда я гадаю, где же провести черту. Но как я могу ему отказать, когда сама же его и пригласила, чтобы нарисовать меня, чтобы выпить бренди?

— Какую хотите?

— А какая из них самая лучшая?

Я улыбаюсь:

— Это слишком сложный вопрос.

Он ждет.

Беру одну из своих самых любимых книг — томик стихов Джерарда Мэнли Хопкинса. Но это не очень разумный выбор для того, кто не является носителем английского языка. Поэт использует довольно эксцентричный и странный язык.

Книга открывается в том месте, где лежит закладка, я часто открывала ее именно на этой странице.

— Можно? — спрашивает он.

Протягиваю книгу капитану.

— Поправьте меня, если я что-то произнесу неверно, — просит он.

Потом начинает читать. Тихо, осторожно, слегка спотыкаясь на словах.

Хочу бродить все дни,

Где всё цветёт,

В полях, где слепней нет, и град не бьёт,

Где лилии одни…

Он замолкает и смотрит на меня.

— Неужели можно писать таким слогом?

У него такой смущенный вид, который всегда заставляет меня смеяться.

— Типа того. Но это странный способ использовать это слово, — говорю я. Чувствую себя глупо из-за своего неуместного выбора. — Наверное, это не очень хороший выбор. Поэт довольно непростой.

— Нет, Вивьен, это хороший выбор.

Он возвращается к книге.

Прошу, о дай мне кров,

Где есть покой,

В той гавани, где молкнет вал морской,

И нет штормов.[2]

В воцарившемся молчании слова замирают, словно вода в ладошках. Она задерживается лишь на мгновение, прежде чем пролиться сквозь пальцы.

— Я все правильно прочитал? — спрашивает он.

— Да. Да, все правильно.

Но от его чтения в комнату прокралась печаль, чувство опустошения. Не знаю, откуда это чувство.

— Мне нравится это стихотворение. Оно прекрасно, — говорит капитан.

— Оно всегда было моим любимым, — отвечаю я мягким и обыденным голосом, пытаясь отогнать печаль. — Мы изучали его в школе.

— Сколько вам было, когда вы его изучали? Четырнадцать, пятнадцать?

— Да, где-то так.

Он улыбается, будто эта мысль доставляет ему удовольствие.

— Интересно, какой же вы были в четырнадцать? — произносит он.

Я не знаю, как ответить на этот вопрос.

— Такой же, как все, полагаю… — Я чувствую, что он заслуживает нечто большее, чем этот ответ. Что-то более конкретное. Потому что я точно помню, какой я была, я ненавидела свои четырнадцать. — Нет, это не так. Не такой, как все… Мне всегда выговаривали за то, что я таращусь в окно, витая в облаках. Что я невнимательна. Я была до ужаса застенчивой, немного неуклюжей, сплошные локти и коленки…

Его глаза смотря на меня с теплотой и заинтересованностью.

— Я всегда завидовала некоторым девочкам. Успешным. С отличной осанкой. Идеальным, — говорю я. — Всегда есть такие девочки, вы же знаете. У которых стрелка на чулках ровнее, чем у остальных, у которых идеально завиты волосы.

— Да, такие девочки есть всегда, — отвечает он, слегка пожимая плечами. Как будто точно знает, о каких таких девочках я говорю. Как будто они его никогда не интересовали. Я чувствую внезапный прилив счастья, который, как я знаю, испытывать не должна.

— Вы можете взять книгу на время, если хотите, — говорю я. — Чтобы потренировать свой английский.

— Спасибо. Спасибо вам больше.

Он перебирает страницы, потом возвращается к титульному листу. Я вижу, как он смотрит на то место, где я написала свое имя: «Вивьен Мэри Коллиер», потом «Коллиер» зачеркнуто и написано «де ла Маре». Он пробегает пальцем по надписи, словно ожидает почувствовать там другую текстуру, не такую, как на других страницах. Как будто мое имя сможет оставить отпечаток на его коже.

Он убирает книгу в карман куртки.

— Спасибо, Вивьен, — снова говорит он.

Чувствую в его взгляде напряженность. Отворачиваюсь.

— Куда вы хотите, чтобы я присела? — небрежно спрашиваю я.

Он показывает в сторону дивана. Внезапно смутившись, усаживаюсь на него, одергивая юбку и неуклюже пытаясь устроиться на сиденье и поставить ноги. Капитан садится в кресло напротив меня. Достает карандаш и кладет блокнот на колено.

— Куда мне смотреть? — спрашиваю я.

— Не могли бы вы повернуться слегка налево, — отвечает он.

Поворачиваюсь.

— Так?

— Да, так хорошо. Свет будет падать как раз на ваше лицо.

Сначала он пристально на меня смотрит, а потом начинает делать зарисовки. Капитан приподнимает карандаш, наклоняет его, работая над пропорциями моего лица. От его внимательного взгляда можно прийти в замешательство. Я рада, что не сижу лицом к нему и избавлена от необходимости смотреть ему в глаза.

— Насколько неподвижной я должна быть? Разговаривать-то можно? — спрашиваю я.

Он слегка улыбается.

— Да, немного можно, — говорит капитан.

Но я не могу ничего придумать, ничего умного, о чем можно было бы поговорить.

— Вы всегда любили рисовать? — задаю вопрос я.

Слишком очевидно. Вопрос звучит высокопарно, наивно. Но капитан отвечает на него со всей серьезностью.

— Не всегда. Когда я был ребенком, рисовал постоянно, но потом это стало лишь хобби. Я снова стал рисовать совсем недавно, после того, как мне исполнилось сорок. Мне захотелось, чтобы был какой-то кусочек времени, принадлежащий лишь мне. Я подумал, если не начну сейчас, не начну уже никогда.

Значит ему сейчас чуть за сорок. Я чувствую, насколько мы старые. Мы оба. Как много мы повидали в жизни.

— Странное ощущение, когда взрослеешь, — говорю я. — Все не так, как ты предполагал.

Он вопросительно смотрит на меня.

Не уверена, почему я произнесла именно это. Стараюсь объяснить.

— Мне самой скоро сорок. Порой мне кажется, что я до сих пор жду, когда же начнется жизнь. — Я говорю медленно, тщательно подбирая слова. — Я так долго жду. Жду, когда Милли пойдет в школу, чтобы у меня появилось немного свободного времени. Жду, когда вернется Юджин… — Замолкаю и думаю, почему я вспомнила о нем? Потому что должна была? Скучаю по нему? — Жду, когда закончится война… Но жизнь не ждет, она утекает сквозь пальцы, просто утекает… Это звучит глупо, да? Уверена, что глупо.

— Нет, не глупо, — отвечает капитан.

— Вы когда-нибудь чувствовали что-то подобное? Нет, конечно же, нет. У мужчин все по-другому, да?

— Может, и нет, — говорит он.

— Я иногда завидовала тому, что мужчины больше делают, чем ждут. Иногда я чувствую, что реальные вещи проходят мимо меня. Как будто меня вытолкнули на обочину жизни. А иногда я завидую Юджину… завидую тому, что он воюет на фронте.

— Вероятно, война совсем не такая, какой вы ее себе представляете, — говорит он мне. — В большинстве своем, война — это ожидание. Ожидание того, как уходит жизнь. — У него на лице появляется кривоватая улыбка. — Хотя и кое-что хорошее в ней есть…

Его карандаш зависает над страницей.