Он не ощутил триумфа, когда перевалил ногой через край. А плюхнулся на спину, тяжело дыша, уставился в небо. Отчаянные траты сил завершились. Ему требовалась другая скала. И побыстрее, пока он не начал думать. Или того хуже – чувствовать.

Шон отправился сюда на неделю, захватив минимум пожитков. Не удосужился взять много продуктов, решив, что сможет поохотиться, если проголодается. Чем и занимался вначале пару дней. Однако чем дольше пребывал в этой дикой глухомани, тем меньше заботился о пропитании.

Оставил позади сотовый телефон, предписания врача, яростные протесты семьи. Наставления, попытки приободрить, разговоры – ну их в задницу. Как бы случайные комментарии, что делает Лив, да что Лив сказала, да как Лив себя чувствует.

Как расстроилась, что он отказался ее видеть.

Шон резко выдохнул, словно пытался тем избавиться от охватившей его боли при мысли о Лив. В миллионный раз призывая на помощь свою рациональность, которая прорыла уже яму в мозгу.

Нет. Скорее целый котлован.

Шон сделал то, что должен. Он не посмел бы смотреть на Лив в том состоянии, в котором пребывал. Даже до того, как Остерман изнасиловал ему мозги, не все было благополучно. Вдобавок кошмары, напряженные галлюцинации, как он мучит ее, убивает… о, боже.

Это пятно на совести Шона, которое не смыть. Которое пугало его до чертиков. Его разум в ужасе дергало при мысли о том, чтобы причинить ей боль.

Он не мог рисковать. Лив выжила, и с ней все хорошо. Замечательно. Пусть она так и остается. Без него, если необходимо. Чего бы это ни стоило.

Эй, принцесса, хочешь со мной попытать счастья? Давай. Будем жить на грани опасности.

Ха. Как же.

Шон потрогал на горле шнурок с крошечным кожаным мешочком, что висел на нем как тотем. Бриллиантовая сережка.

Ее сунула в конверт и отправила Шону назад по почте Лив после того, как он отказался ее видеть. И даже записку не приложила. Как ее можно осуждать?

Похоже на ту сцену в тюрьме, только куда хуже.

Шон провел рукой по стриженой голове, по вмятинам, где вскрыли его черепушку и там покопались. Он был уверен, что ему сделали все, что могли, но чувствовал себя все равно как сляпанный на скорую руку кусок дерьма.

Шон с трудом подтянулся на колени – голова кружилась, каждый вздох как удар ножом – сместился на гребень, ступил на самую высокую вершину и посмотрел вниз через кривой изгиб серого сланца…

Скала вздыбилась, скидывая его. Он совершал сумасшедший танец, пытаясь хватится за что-нибудь твердое, но все было зыбко, двигалось, он…

падал на камни, ударяясь и подпрыгивая, и не мог вернуть время, чтобы спасти Лив от Ти-Рекса, он просто падал, падал, теряя все надежды, и этот ужасный миг длился нескончаемо…

Спустя какое-то время Шон медленно выплыл с неясным ощущением холода. Провел ладонью по лицу. Влажное от испарины. Подумал, не повредил ли спину.

Голова загудела сильнее.

Он с трудом открыл глаза. В движущемся тумане перед ним стояла Лив.

Радость переполнила грудь. Ти-Рекс не убил ее. Волосы Лив были похожи на темное облако. Шону до боли хотелось их коснуться.

– Вставай, чурбан, – Лив улыбнулась ему, протягивая изящную руку.

Он поднялся на ноги и схватил ее, страстно желая впиться в эти нежные губы, насытиться ароматом, наполнить руки теплом…

Ее глаза, распахнувшись, застыли. Она издала возглас удивления, с лица сбежала краска. Лив осела, и он подхватил ее. Она соскользнула набок, потому что Шон держал ее одной рукой.

В другой был нож, который он вонзил в грудь Лив.

Стылый ужас затопил Шона, как кровь из вскрытой артерии.

Он стал опускать Лив, но некуда было ее положить на крутом склоне, на зазубренных скользких скалах. В голове эхом отдался издевательский смех Остермана. Шум в голове перерос в оглушающий рев.

Наконец Шон узнал этот шипящий звук: его издавала паяльная лампа.

Шон отшатнулся, его вой поглотил глухой туман, рассеяв в скалах, голова болталась, дыхание перешло во всхлипы…

Прекрати. Тупой идиот.

Он так испугался, заскользил и ухватился за выступ, чтоб не скатиться. Посмотрел вверх. Там был Кев. Гораздо старше, в шрамах, хмурый Кев с беспокойными глазами, рассматривавший его с этой странной позиции. Ямочка Кева навсегда спряталась под шрамами на неулыбчивом лице.

– Оставь меня в покое, – взмолился Шон. – Я больше ни на что не годен.

«Вижу. Ты и раньше особо не был годен ни на что».

Шона ужалила твердая нотка осуждения в голосе Кева.

– Да что ты в этом понимаешь? – огрызнулся он. – Ты, вообще-то, умер. Так нечего критиковать.

Холодное выражение на лице брата не дрогнуло.

«Так сунь дуло в рот, если тебе так уж приспичило умереть. Не устраивай долбанных сцен».

– Я не обязан говорить с тобой. Тебя я просто выдумал.

Шон закрыл глаза, сосчитал десять болевых вспышек, усилием воли внушил, что призрак исчез, и открыл глаза. Все еще здесь. Упрямый сукин сын.

«Если перевалишь за грань, Остерман победит. – Это хриплый голос Кева. – Он будет хохотать в аду. Хочешь доставить ему гребаное удовольствие?»

– Так что мне, черт возьми, делать? – проорал Шон.

Рот Кева ехидно сжался.

«Да, трудновато».

Шон разозлился не на шутку.

– Конечно трудно, идиот чертов, – проворчал он. – Что, по-твоему, я тут делаю? Дрочу?

Кев не дрогнул.

«Сдохнуть легко. Жить куда труднее».

Это логическое заключение Шон воспринял как сомнительное, полученное от покойника, но не стал с ним спорить. Слишком, на хрен, вымотался.

Он опустил голову на руки. Может, даже немного поспал.

И пробудился от собственного скрежета зубов. Поднялся ветер и прорезал в тумане ясные просветы.

Шон моргнул, вгляделся… и ахнул. Кишки в ужасе свернулись.

Он торчал на высокой скале. Свесив ногу и руку. И все плечо. И таращился прямо под собой в тысячефутовую пропасть.

Застыл, испугавшись до чертиков. Всю неделю он заигрывал со смертью, но впервые смерть сделала ответный ход.

Шон не хотел умирать. Мысль о смерти испугала его. Негоже так умирать. Прервавшись на полпути, не завершив дела. Так глупо умереть сейчас после всех усилий, просто драма какая-то. Никогда больше не увидеть Лив, не коснуться, не услышать ее нежный голос. Страх пронзил Шона как ледяной осколок.

Понадобилась вечность, чтобы разрушить морок и отползти от края. Шон перевернулся лицом на острые камни, ноги и руки ослабели. Он разваливался на части, впервые с тех пор, как очнулся от комы.

Он выл, скорбя о всех. Отце, Кеве, своей маме. О Лив. Оплакивал всю боль и страх, которые навел Остерман на всех тех бедных детей. О потерях, горестях, лишениях. Раз за разом, словно сквозь него проходила молния, пока он не начал думать, да прекратиться ли это хоть когда-нибудь.

Наконец все кончилось. Шон был без сил. Ослабевшими конечностями цепляющийся за горную вершину под нависшими серыми тучами.

И когда он снова перевернулся, шум в голове исчез. Шон слышал только ветер, свистевший в расселинах скал.

И ощущал свет. Ясность.

Попытался встать. Ноги подогнулись, и он сел на задницу.

От чего рассмеялся. Вот будет ирония судьбы, если он сейчас отдаст концы, как придурочный кретин, только потому, что трясутся и не держат никудышные ноги.

Лив. Он подобрался в ожидании приступа боли, но боль изменилась. Стала жарче, мягче. Сменилась на боль страстного желания.

Сладкая боль расцветающей надежды.

Лив отступила от сценки, над которой работала. Последний раз, когда рисовала фрески для детского отдела, она нашла, что Синяя Борода слишком страшный. Теперь Лив стала жестче. Или, может, слишком извращенной.

Молодая жена Синей Бороды, оставив ключ в замке, согнулась у железной двери в потайные покои. Обстановку комнаты Лив не стала рисовать, только сплошную темноту в проеме приоткрытой двери. Да. Так страшнее. Точно.

– Выглядит красиво, милая.

От раздавшего голоса отца Лив подпрыгнула на месте. Нервы совсем ни к черту после последних месяцев. Она посмотрела на картину. Изо всех слов, которыми можно бы описать это художество, «красиво» стояло на последнем месте. Однако выбирать не приходится.