Остерман заглянул в глаза Шону:

– Вы еще можете говорить?

Губы Макклауда задвигались:

– Пошел на хрен!

Прозвучало невнятно.

Остерман отрегулировал кнопки на шлеме у Шона. Развернул каталку Лив.

– Так вы можете смотреть, – пояснил он, будто делая одолжение. Лицо Шона превратилось в маску. Остерман пристально смотрел, облизывая губы. – Он мой. Я центр управления его мозга. Разве не прелестно?

– Вы больной ублюдок, – прошептал Лив.

Остерман захихикал.

– Шон, вы чувствуете желание поднять несколько пальцев. – Наклонился и зашептал Лив в ухо, будто они играют в какую-то игру на вечеринке: – Я прикажу ему поднять три. Прямой приказ от моего мозга в его руку. Внимательно смотрите!

Шон дернул рукой, сжал пальцы. Пластиковая трубка, тянувшаяся к игле, обернулась вокруг его запястья. Он поднял три трясущихся пальца.

– Отлично, – похвалил Остерман.

Шон продолжал двигать рукой. Указательный и безымянный пальцы, трясясь, с трудом согнулись, средний палец остался торчать вверх.

Лив хотелось зааплодировать этому отчаянному вызову. Боже, как она любила Шона.

Остерман отрегулировал капельницу.

– Большинство объектов на этом этапе уже билось в судорогах. Мы снова попытаемся, Шон.

Рука у Шона тряслась. Из глаз лились слезы. Из ноздри текла струйка крови. Лив закусила губу, стараясь не завыть.

– Работая с сильными, узнаешь больше о хореографии умственного доминирования, – самодовольно заявил доктор. – Это гораздо сложнее, чем можно подумать. Однако я несколько десятков лет практиковался.

Лив попыталась смочить языком пересохшие губы:

– За что вы его ненавидите?

Остерман заметно удивился.

– О, нет. Я не испытываю ненависти ни к одному из объектов. Они только… попались мне. По ходу дела. Если я хочу добиться быстрых результатов, которые приводят к быстрым вложениям в медицинские методики и оборонные приложения, вносящие вклад в оборону моей страны, не жалко любой цены. Я искренне верю, что цель оправдывает средства.

– Но платите не вы, – резонно заметила Лив.

Остерман моргнул и прочистил горло.

– А. Хорошо. Вашу точку зрения принимаю. Тем не менее вам не уйти от участи быть замученной до смерти своим любовником. К тому же у меня назначена позже встреча, и нужно время для уборки. Взглянем-ка, как продолжит мистер Макклауд.

Лив посмотрела и невольно издала возглас. Теперь кровь текла у Шона из обеих ноздрей. Рот и подбородок представляли собой блестящую алую маску.

– Любуйтесь, если нравится. – Остерман вдарился в профессиональный назидательный тон, расстегивая ремни на запястьях Шона. – Он не может ни одним мускулом двинуть, только дышать, глотать и тому подобное, кроме моих команд. Смотрите.

И взял монтировку.

– Нет! – завопила Лив, когда он тяжело и смачно опустил инструмент на кровоточащее поврежденное плечо Шона.

Шон даже не вздрогнул. Из руки полилась кровь и закапала с пальцев на пол. Глаза дико сверкали.

Остерман уронил монтировку и, сжимая и разжимая, стал разминать пальцы.

– Видите? – сказал прерывистым от возбуждения голосом. – Даже не вздрогнул, а ведь, должно быть, больно. Как видите, с его нервными рецепторами ничего не случилось.

Лив хотелось кричать, но если она начнет, то уже не сможет остановиться. Если бы лезвие в кольце Тэм было длиннее, она избавила бы их от того, что предстояло. Без колебаний.

Остерман развязывал путы, которыми Шона привязали к креслу, освобождая запястья, лодыжки, руки и пояс. Шон пошевелился. Медленно стал подниматься на ноги и перемещаться в сторону каталки, где лежала Лив.

– Умница, – напевно хвалил Остерман. – Великолепно справляетесь. – Он посмотрел на Лив. – Только представьте, какой вклад мы внесем в оборонную промышленность.

– Прекратите, – закричала Лив, голос сорвался. – Сейчас же прекратите.

– О, правда? Я что, должен? – Его рот растянулся в широченной улыбке. Взгляд совсем обезумел. – Не думаю. Давайте начнем с паяльной лампы, идет?

Лив отпрянула. Шон неловко взял паяльную лампу. Несколько раз щелкнул выключателем, прежде чем ее зажег.

Лив пристально смотрела ему в глаза. И не с первой попытки сумела, заикаясь, вымолвить:

– Шон. Что бы сейчас ни случилось… Я… я л-люблю тебя.

– О, – вздохнул Остерман. – Прямо слезу вышибает из глаз. Кстати, о глазах. С них и начнем. – Он погладил Лив по щеке. – Не стесняйтесь, кричите, – предложил он ей. -Помещение звукоизолировано.

Девушка у батареи взвыла. Остерман резко повернулся и гаркнул:

– Заткнись или я прикажу ему начать с тебя.

Со стоном девушка свернулась и принялась качаться.

Тело Шона обмякло, задрожало. Он сделал еще шаг.

Лив крепко зажмурила глаза и съежилась.

Остерман врал. Это была вовсе не прелюдия, а сотворенный на земле ад. Корчась в языках пламени, проклятые души визжали, подталкиваемые вилами. Каждую мышцу Шона терзала жгучая дрожь агонии: он изо всех сил противился импульсам, посылаемым Остерманом через его нервы. Импульсам поднять паяльную лампу и сжечь прекрасное залитое слезами лицо Лив.

Шон мог чувствовать злорадное удовольствие Остермана. Вместе с ним упиваться этим дерьмом. От мерзостного интимного контакта с ублюдком выворачивало наизнанку.

Да что же это такое? Сознание собственной личности свернулось и спряталось в защитном пузыре, отрешившись от ужаса…

Шон рванулся было освободить разум. Все тело пронзил новый приступ боли. Если выйдешь из пузыря, то станешь ходячим мертвецом. Прирученным зомби Остермана.

Время искривлялось, тянулось бесконечно. Шон стойко держался, трясся от напряжения и не поддавался, пока Остерман дергал его за веревочки как марионетку. Комната вращалась. А в центре приковали к пылающему столбу Шона, агонизирующего от боли. Перед ним стоял отец, чьё худое лицо болезненно морщилось от разочарования. Он смотрел на муки младшего сына так, словно старику все это было хорошо знакомо.

«Преодолей затруднение», – советовал он. Голос сух и строг.

Шон бы расхохотался, если бы смог. Ага, папочка. И какое тут может быть гребаное затруднение? Да тут всё сплошные трудности.

Эймон с серьезным видом кивнул: «Верни обратно».

«Вернуть обратно? Как? Я парализован».

Эймон исчез.

Шон оказался на дощатом полу кухни. С ним рядом – женщина с белокурыми волосами. У нее ямочки на щеках. Красивые зеленые глаза. От прилива чувств сердце перевернулось в груди. Мама?

В руках у нее кусок серой пластиковой трубы, из тех, что отец укладывал во дворе, строя водопровод. Мама наклонила к Шону трубу и что-то в нее сунула. На его ладонь выкатился шарик. На детскую ладошку. В ямочках. Бронзовую от загара с грязными ногтями.

«Верни его обратно. Пусти назад».

А вот Шон на койке в своей комнате, уставился в одну точку в потолок, завораживающие трещинки которого затягивают, поднимают вверх. Шон парит с воздушным змеем над пустынным ландшафтом. На обширном и таком голубом, что аж больно глазам, фоне змей выделяется яркими красками.

верни обратно…

Шон следует за веревочкой к фигуре, маячившей далеко внизу. Высокорослый парень, светлые волосы с белокурыми прядями подстрижены так коротко, что выглядят темнее. Он поднимает лицо.

Это Кев. Но не Кев, которого помнит Шон. А Кев, которого он никогда не знал. Лицо худое, затвердевшее. Глаза смотрят отстраненно. Правая сторона лица вся испещрена шрамами.

Шон открыл залитые слезами глаза, уставился на Лив, лежавшую на столе.

Она говорила, что любит его. Когда он держал над ней паяльную лампу.

верни обратно

Его мама протягивает серую трубу.

Он берет ее, подносит к глазу. Это больше не серый пластик. Шон смотрит через пульсирующий красный тоннель. Собирается с силами.

верни обратно

И ныряет. Пространство вопит вместе с ним, когда он несется по тоннелю и погружается в гнусную отравленную трясину, что представляет собой мозг Остермана. Впивается когтями в чужой разум, навязывая свою волю, и начинает долбить. Не его руки сжимают скальпель. Не его мышцы трясутся, не его тело упирается ногами.