На следующий день герр Хоффер сменил замок. До этого ему и в голову не могло прийти, что безобидный Густав может по ночам проникать в музей. В последнее время бедняга вел себя очень странно и совершенно облысел.

Раз в месяц герр Хоффер проверял тайник, освобождал от мешковины свое сокровище и в мерцании свечи разглядывал подпись Vincent, вдохновенные мазки, бросающие вызов всему миру и отрицающие саму смерть (которая пришла за художником всего несколько недель спустя). Конечно, грабли на картине — это мольберт, и крошечный человечек — сам художник! Застигнутый разгулом стихии!

Он ликовал. Да, герр Штрейхер, в небесных сферах мы с Ван Гогом и в самом деле большие друзья.

— Теперь вниз, герр штурмфюрер.

— После вас, герр Хоффер. Не думайте, я не идиот.

— Разумеется, дорогой друг.

Вот уже два года никто не просил показать, что там — в упаковке под номером девятнадцать. Никто. Положение щекотливое, — думал герр Хоффер, ощущая, как осужденный на казнь, спиной маленькое железное дуло, а ногами в одних носках — холод каменных ступеней.

За преградой из кирпичей были люди, Перри увидел их, когда вместе с немкой перевалил на другую сторону. В сером дымном луче фонарика они напоминали привидения. Потолок, казалось, готов был вот-вот обрушиться, из разорванной трубы струйкой стекала вода, дух был сырой и кислый. Газ, наверное. Сработало не обоняние, а вкус. Людям здесь не место, подумал он. Верхние этажи еще до конца не осели, при малейшей вибрации нарушится равновесие, они сползут вниз в облаке пыли и всех раздавят.

И что теперь? — спросил он сам себя.

Он присвистнул, точно водопроводчик, которого вызвали что-то подкрутить и которому пришлась не по душе хлещущая вода.

Свист, и тот может вызвать вибрацию, подумалось ему.

Сквозь кислую клубящуюся тьму откуда-то снизу пробивался свет, выхватывавший из мрака бледные, будто никогда не видевшие солнца лица. Люди расступились, и он — сознающий свою мощь победитель — прошел вперед, будто и вправду знал, за каким чертом сюда явился.

Оказалось, свет сочился из нижней части лестничного пролета, каменные ступеньки которого были до середины расчищены. Кирпичи, обломки перил, куски карнизов, металлическая арматура, чемодан, пара штангенциркулей, книжка со щенками и котятами на обложке — все это добро было, как снег при уборке, сдвинуто в сторону, чтобы освободить узкий проход в самый низ, к двери, обшитой, словно танк, стальными листами. Три человека изо всех сил пытались открыть ее. Источником света служила старая керосиновая лампа, в Германии такие им попадались на каждом шагу.

Только беда была в том, что дверь-то и удерживала потолок от обрушения.

Перри сразу это сообразил, видимо, от взрыва дверь слегка приоткрылась, и потолок лег на нее. Еще удивительно, как он до сих пор не рухнул.

Перри направил на дверь фонарик, чтобы хоть как-то прояснить ситуацию.

Три человека — двое пожилых мужчин и женщина — переговаривались с кем-то, находящимся по ту сторону двери. Фрау Хоффнунг — или как там ее — стояла рядом с ними, прижимая ладонь ко рту, на ее оттопыренной, расплющенной пальцами нижней губе блестела слюна. Перри наконец сообразил: они находились в коридоре подвала. Под потолком тянулись трубы и провода, а в конце потолок, как по волшебству, понижался и касался верхней кромки стальной двери. За ней слышались рыдания. Там, по-видимому, находилось множество людей. Над ними нависало целое здание; сдвинешь дверь — исчезнет опора, и дом, скорее всего, обрушится и погребет под собой всех, и его в том числе.

Ему стало страшно — но совсем не так, как в бою. Ведь силы, противостоящие ему сейчас, не были одушевленными. А из пушки стреляет человек. Тут же — масса и равновесие, силы давления и притяжения. Чистая математика, а может, физика. Ни ту, ни другую не проведешь. Стоит ему вмешаться, хоть чуть-чуть что-то там нарушить, и все сооружение тут же обвалится, рухнет им на головы.

Он посмотрел наверх — пот заливал глаза (внизу было очень душно — из-за пожаров, что ли?) — и увидел, что штукатурка вспучивается и трескается, словно дом еще не решил окончательно, падать ему или стоять на месте. Не делом занимаются эти трое штатских. У них же нет никакой подготовки, они обычные люди и ни черта в этом не смыслят. Он шагнул к ним, они глянули на него, и Перри внезапно почувствовал, что он здесь главный. Американец берет на себя ответственность.

Перри поднял руки и произнес:

— Мы ее высадим, только действовать надо с умом.

Они все поняли, хотя и были иностранцами.

Он посветил в щель между дверью и косяком. Из мрака сверкнул глаз. Кто-то захныкал. Донесся стон. Однако там много народу, не двое и не четверо. Наверняка так по всему городу. В последние месяцы чего он только не навидался и не наслышался от спасателей, с ног до головы перепачканных известкой. И людей, которых вытаскивали из-под груд щебня, в которые превратились убежища, он тоже видел. Сплошь покойники или почти покойники — огонь, газ, еще что-нибудь. Но тут все по-другому. Тут нужна помощь профессионала.

Под напряженными взглядами надеющихся на него людей Перри обдумывал создавшееся положение.

Надо пойти и привести кого-то. Только кого? Отрывать парней от выпивки, от костра, от девчонки? Чистая прозрачная вода прибывает так скоро, что нет времени изучать вопрос всесторонне, ясно одно — это задача не для танковых дивизий, они не могут разгребать завалы, спасая чьи-то души. Это задача для тех, кто следует за танками, — для пехотинцев, чтоб им пусто было!

Почему-то подумалось: а ведь он подвел Моррисона, не постарался как следует, не принял правильного решения.

Перри вообще не мог про себя сказать, что он особо напрягался и всегда вникал в ситуацию. Будь то непрерывные бои, с которыми они шли от самого побережья, или разведка огневых точек, когда сидишь по пояс в снегу и не знаешь, какая стена, или дерево, или живая изгородь плюнет в тебя смертью.

Он просто выполнял приказы и надеялся выжить. Задница болела, сырость и холод пронизывали, чернослив и фасолевый суп в концентрате осточертели, но это и все. Проблема выбора его не волновала. А сейчас надо было принимать решение.

Он в ответе за этих людей — это чувство снизошло на него словно благодать. Он спасет их всех, спасет детей фрау Хоффман, он покажет всем им, что такое храбрость и добродетель, и не умрет, он знал наверняка, что останется в живых, слепо верил в это. Судьба-злодейка на его стороне.

— Я думаю, — сказал он, потому что окружающие, уставившись на него, тараторили на немецком, на котором он ни бельмеса. Он поднял руку и повторил: — Я думаю.

И они стихли, поняли, о чем он. И он договорился с высшими силами — или, может быть, с самим собой, с тем высоким, что было в нем: если я спасу этих людей, наградой мне будут заснеженные вершины и золотая долина, которые лежат в моем планшете, где у солдата обычно припрятана бутылка. Чудесный трофей!

Все-таки Перри был глубоко моральным человеком, воспитанным благочестивыми баптистами, и не мог допустить, чтобы всю оставшуюся жизнь его мучила совесть за незаслуженный дар.

Они стояли на каменных ступенях, ведущих в подземелье. Герру Хофферу казалось, что он вот-вот нырнет в бездонный омут.

— Ну?

— Это там, за железной дверью.

— Тогда идем.

— Мой дорогой друг, все-таки я не могу позволить себе нарушить профессиональный долг…

— Да заткнись ты!

Бендель даже подтолкнул его в спину автоматом, дуло скользнуло по позвонку, как кий по бильярдному шару. Сделалось больно и как-то гадко. Герр Хоффер понял, до какой степени ожесточен Бендель. Любезный, даже галантный в ту пору, когда, будучи молодым офицером СС, занимался перекладыванием бумаг, теперь он превратился в бандита.

Это происходит не со мной. Даже мой несчастный позвонок болит в чьем-то чужом позвоночнике.