Перри было не по себе. В темноте притаилось зло. Он загрустил. Наваливалась усталость.

Моррисон?

Ты устал, Морри?

Еще бы. Мне сильно досталось. Сильно досталось, Нил. Сигареты не найдется?

Сегодня тот, что с большими усами, принес мне зеркало. Но мне нельзя его оставить. Это зеркало — чудесное озеро Кёнигсзее, оно отражает меня с ног до головы.

— Тенирс, — сглотнув, ответил герр Хоффер, — на соляном руднике.

— Неправда, к тому времени его в Музее уже не было.

Фрау Шенкель неодобрительно покачала головой.

— Герр Оберст, неужели здесь и сейчас подходящее время и место для подобных разговоров?

С потолка посыпалось крошево штукатурки. Огонек свечи втянулся в тающий воск и вдруг выпрыгнул обратно, превратив очки Вернера Оберста в две сияющие фары. Они будто приближались из темноты, и герр Хоффер смотрел на них зачарованно, как кролик. Вдалеке громыхнуло.

— Вчера утром я ходил к герру крайсляйтеру Фесту в его скромную приемную, — сказал Вернер. — Пытался вернуть в Музей уникальную карту города тысяча семьсот первого года, которую, как вы помните, два года назад позаимствовал из архива некий партийный чин.

— Успешно?

— Это, Генрих, сейчас не имеет значения. Там царил полнейший беспорядок, а Фест сидел в самом центре, как тыква на грядке. Все упаковано по коробкам, кроме телефона. Смешно. Они всё знали задолго до нас. На мне была планка за ранение, так Фест принялся расспрашивать, за что награду выдали. Как будто я уклонист какой-нибудь.

Вернер приподнял правую руку, слушавшуюся его с трудом.

— На Сомме раздробило пулей локтевой сустав, — объяснил он. — Порвало нервы. Ноет не переставая. Вся моя раздражительность из-за этого.

— А-а, — ответила фрау Шенкель, — тогда конечно.

— Вскоре этот фигляр отошел поздороваться с какой-то женщиной в мехах. Короче говоря, кругом коробки, люди снуют туда-сюда, и вдруг за дверью в дальнем конце комнаты я заметил нечто удивительное. Розовую человеческую плоть.

— Меня уже ничем не удивишь, — вздохнула фрау Шенкель. — В наше время не угадаешь, что ждет тебя за углом.

— Я подошел поближе, — продолжал Вернер, — и заглянул внутрь. Там оказался личный кабинет крайсляйтера, пока еще не разобранный. Тут я и увидел Венеру — нарисованная плоть принадлежала ей. Вы, наверное, догадались, чьей кисти. Она висела над камином. Я был потрясен! Мне-то казалось, что "Венера купающаяся" здесь, у нас в хранилище. И тут этот фигляр вернулся. Должен признаться, я не знал, что и думать. "Да-да, прекрасная картина! — заявил он, проводя меня в кабинет. — Полюбуйтесь, какая задница! Сразу видно работу гения. Умели тогда баб рисовать, ничего не скажешь".

Фрау Шенкель захихикала:

— Вас от него прямо не отличишь, герр Оберст!

Еще ни разу за двадцать лет она не была к нему столь милостива, подумал герр Хоффер. Теперь я точно влип.

— Однако, мой дорогой Оберст, сия чудесная картина, как и вся ваша коллекция, принадлежит рейху! Вы ведь это прекрасно знаете. В общем, эту пташку мне даже экспроприировать не пришлось. Это подарок.

— Неужели, крайсляйтер Фест?

— И нечего так дрожать, Оберст! Сегодня же эта пташка будет в безопасности в моем багажнике, под моей личной защитой!

Глаза у Вернера едва не вылезли на лоб. Несмотря на отчаянную худобу, он сделался точной копией крайсляйтера Феста.

— Потрясающе, — с улыбкой закивала фрау Шенкель.

Хильде хмурилась.

— И кем же был наш дорогой крайсляйтер Фест до войны? — взвыл Вернер, снова сделавшись самим собой. — Зеленщиком в белом халате. В Эбсторфе.

— У меня зять был станционным смотрителем в Эбсторфе, — сказала фрау Шенкель. — Железные дороги — это у нас семейное.

— Давайте поставим пластинку? — пробормотал герр Хоффер. — Оффенбаха. "Orphee aux enfers".[18]

— Крайсляйтер Фест тесно сотрудничает с гестапо, — сказала Хильде. — С крайсляйтером Фестом шутки плохи.

— А моя сестра, между прочим, терпеть не могла паровозов, — продолжала фрау Шенкель. — Однажды, ей лет пять было, стояла на платформе, вдруг ух! — все кругом в дыму и пару.

— Генрих! — вскрикнул Вернер Оберст своим довольно высоким, пронзительным голосом. — Зачем ты это сделал?

Бомбардировка приутихла. Мысленным взором они почти что видели артиллеристов, в таком же удивлении, как и они сами, замерших возле своих орудий. На мгновение герр Хоффер закрыл глаза. Всю жизнь ничто и никогда не сходило ему с рук. Бог все видел и принимал меры.

— А что он сделал? — не поняла фрау Шенкель.

— Ты ей скажи, Генрих, ты ей скажи, — произнес Вернер тоном, который в других обстоятельствах и у другого человека можно было бы назвать грустным.

— Он грозился меня убить, — прошептал герр Хоффер.

— Не совсем. Отправить на русский фронт.

— Вот именно.

Борясь с подступающей тошнотой, герр Хоффер сглотнул слюну.

— Я не мог оставить Музей, — произнес он, не открывая глаз. — Я был необходим здесь.

— Для чего?

— Это случилось в январе прошлого года, до приказа об эвакуации.

— И что?

— Дай договорить, — ответил он и попытался пройтись с матерью по лугу, усыпанному цветами, но смог увидеть только Сабину с Бенделем. Державшихся за руки. Герр Хоффер сделал очень глубокий вдох, который, впрочем, до легких почти не дошел. — Стояли чудовищные холода. Помните, какая была ужасная зима в прошлом году? Фест меня вызвал, и я, разумеется, перенервничал. Наверное, вы все согласитесь, что он не самая приятная личность. В общем, он сразу перешел к делу. По его словам, большевики готовились освободить Ленинград, и там не хватало зрелых, умных людей. Я немедленно сказал, что мое пребывание в Лоэнфельде — вопрос жизненной важности. "Для кого?" — спросил он; и тут я допустил ошибку. Я ответил, что это важно для "Кайзера Вильгельма". "Ага, — сказал он, — но не так уж важно для рейха".

— Вы его не убедили, — заключила фрау Шенкель.

— Если бы я сразу сказал, что это важно для рейха…

— Мы все поняли, — тихо произнес Вернер. — Ты ошибся.

— А он продолжает: "Вы что предпочитаете, герр Хоффер, Ленинград или Дахау?" Дахау — это, конечно, уж слишком. Пустые угрозы. За что меня в Дахау? Что я такого сделал?

Вернер хмыкнул. Остальные отвели глаза.

Герр Хоффер снова зажмурился. Все равно что рассказывать непоседам дочерям о картинах и античных мифах. У него не очень получалось, он не умел говорить на разные голоса. Да и Музей им нравился только потому, что в нем можно было носиться по залам, галдеть и раздражать Вернера.

— Ну? Генрих, мы все внимание.

— Простите. На стенах в его кабинете висели только фотографии скаковых лошадей и несколько открыток с сельскими видами окрестностей Ганновера. И календарь «Сименса». Ты сам видел. Ну и портрет фюрера, разумеется.

Никто не ответил. Златые стебли ив. И мандолина. О ветер западный, как тяжка моя зависть ко влаге твоих крыл!

— Генрих?

— Я ответил, что, являясь и. о. и. о. директора, обязан присутствовать, когда настанет момент переводить фонды Музея на соляной рудник. Тогда он обошел письменный стол и уселся на него с моей стороны, покачивая начищенным сапогом. Сапоги — единственное, что не вызывает в нем отвращения.

— По-моему, Генрих, это мы уже уяснили.

— Я вообще не понимаю, как стол под ним не сломался. Помните, какой он толстый? Я сидел на стуле в центре комнаты, далеко от стола. Было очень тихо.

Герр Хоффер открыл глаза и тут же снова зажмурился — Вернер смотрел на него не моргая. Ему представился бесконечно простирающийся вдаль сверкающий паркет и уставившийся на него толстый крайсляйтер в шутовских подтяжках и запах пота с одеколоном. Снова он почувствовал себя одиноким маленьким человечком, одним на пустом паркете.

— И что? Генрих!