И он съел ее волос. Пожевал и проглотил. Теперь она принадлежит ему, а не Генриху.

Вовсе не бедняге Генриху, что отправился на тот свет.

Если ты решил жить, всегда найдется ради чего. Но это не значит, что выбор есть всегда. Зачем мы живем? Чтобы помнить. И это все? А если умрем? Куда девается наша память? Я спросила об этом тощего, когда он пришел, но [за?] его очками не нашлось ответа.

Даже эта жуткая голая баба с отполированными сосками сделалась ему так близка, что он испытывал к ней симпатию.

Он дорожил музейным постоянством; в старые добрые времена, когда рабочий день заканчивался и все расходились по домам, герр Хоффер любил бродить по пустым залам. По-разному освещенные, они казались огромной страной с запутанной географией, дикими лесами и бесконечными дорогами. То и дело он замирал перед какой-нибудь картиной, словно видел ее впервые.

Теперь здесь не осталось ничего!

Кроме партийного мусора наподобие «Зари» с ее глупой порочной ухмылкой — все низвелось к этому убожеству. Ему захотелось сбросить ее с лестницы, превратиться в обросшего мускулами сверхчеловека и швырнуть ее вниз, чтобы она там разбилась.

Вместо этого он провел рукой по мраморному плечу, думая о том, как сидел рядом с Хильде Винкель, как его рука покоилась на ее худенькой спине. Какой холодной и безжизненной была «Заря» при сравнении с Хильде! А вдруг через тысячу лет этот хлам будет единственным, что уцелеет от современного искусства?

Где все картины Древней Греции? Обветшали, погибли. Бронзовые скульптуры? Переплавлены, чтобы расплатиться с солдатней!

Донесшийся снаружи глухой удар не произвел на лежащую статую никакого эффекта, хотя с потолка и посыпались куски штукатурки. Один застрял у нее в пупке, второй лег на приоткрытый рот, словно палец. Он посмотрел вверх: замысловатая лепнина из раковин и винограда пошла огромными трещинами. Разрывы падавших неподалеку снарядов не проходили для здания бесследно. Герр Хоффер разволновался еще сильнее, но с места не сдвинулся. Несмотря на опасность, уходить не тянуло. Что это было, отчаяние? Сияющие мраморные груди возбуждали его. Фюрер считал, что в грудях разбирался один Боттичелли, Ротман же, очевидно, ошибся в расчетах. Герру Хофферу хотелось одного — нежных женских объятий, лечь между крепких, теплых ног и раствориться. Вскоре после того как начались налеты, Сабина потеряла к сексу всякий интерес. Когда-то он был ей так нужен — теперь же она слишком много нервничала и очень уставала. Нервные срывы вытравили из нее все. Как она боялась за детей! И он тоже! Но все равно не мог подняться со скамьи. Может, у него тоже срыв? Или надвигается мигрень? Господи, прошу тебя, только не сейчас.

Вдруг он расхохотался, словно начиная сходить с ума.

Уж в этом точно нет вины Бенделя! Бендель, поди, давно уже мертв!

В последний раз он видел его зимой 42-го, больше двух лет назад! Его перевели, сказал он. Куда? Секрет.

Про этот последний раз герр Хоффер вспоминать не любил. Как-то у него случилась легкая мигрень и он пришел с работы рано, и пожалуйста — герр Бендель собственной персоной, попивает с Сабиной чай, как английский аристократ.

Волосы Сабины были не собраны. Черный галстук Бенделя был завязан наспех. Одна шпора отстегнулась, ремешок свободно болтался. Чай холодный — они налили и герру Хофферу, — совершенно холодный.

— Неужели? Значит, мы совсем заболтались, мой милый Генрих. Бедняжка Клаус… герр Бендель покидает нас. И не говорит, куда уезжает. Вернулся на один день, забрать вещи из своего письменного стола.

Для человека, измученного мигренью, все это выглядело невыносимо подозрительно. Бендель поднялся, но тут куда-то запропастилась его фуражка. Она нашлась за диваном, и пока они обменивались дежурными любезностями, череп не переставая на него скалился, а потом герр Хоффер сразу лег в постель, с черными носками на глазах и миской в руках. А что еще он мог сделать? Вызвать Бенделя на дуэль?

Кит-убийца в аквариуме. Китов-убийц он видел всего пару раз на плохоньких иллюстрациях в каких-то книгах, но точно знал, что они черно-белые, лоснящиеся и их пасти полны огромных острых зубов.

А мир полон безобидных дельфинов.

Но все же Бендель был интересным молодым человеком. Киты-убийцы очень умные. И красивые. Дайте Бенделю комнату, увешанную картинами, и о лучшем собеседнике нельзя и мечтать.

А Сабина — мое сокровище, думал герр Хоффер. Мое солнце, моя луна. Он не мог обвинить ее ни в чем, кроме сентиментального увлечения. Сорокалетней женщине захотелось тряхнуть стариной. Наверное, ничего и не было. Зато она развлеклась. Надо уметь прощать. Надо соблюдать заповеди, даже если ты и не уверен, что веришь в Бога.

Он сам, со всеми его проблемами и страхами, конечно был для нее невыносимой компанией. Надо было нацепить шпоры на сапоги. Но у него и сапог-то не было.

Бендель не вернулся. Может статься, погиб. Винсент отправился в пропахший клозетом Luftschutzbunker, а потом, когда Бендель окончательно сгинул, спустился в подвал. Ван Гог "Кайзера Вильгельма" наконец-то в безопасности! Тсс. Это секрет. Он спрятан глубоко. Очень глубоко.

Слава богу, Бенделя не было здесь в 44-м, во время эвакуации! Будь он в Лоэнфельде, немедленно заподозрил бы, что дело нечисто, когда в соляной рудник отправились и партийная мазня, которую наконец сняли со стен, и содержимое Luftschutzbunker.

Опись, составленная на розоватой бумаге из школьной тетради, сделала свое дело — о да! — и это признали все, даже жалкий старикашка Вернер Оберст. Пожилой гаупштелленляйтер (в помятой русской каске), отвечавший за эвакуацию, конечно сделал герру Хофферу выговор за "беспечность и неорганизованность", и только; картины и небольшие скульптуры выносили усталые сотрудники Службы гражданской обороны, которым было на них глубоко наплевать. Большая часть этих людей провели ночь, вытаскивая трупы из-под развалин фабрики. Удачное время для маневра — у них было полно других забот! Даже пропажи Mademoiselle de Guillerroy au Bain не заметили, что уж говорить о Ван Гоге. В то же время с картинами из-за этого не обращались с подобающим уважением. Герр Хоффер суетился, шумел, пытаясь хоть как-то призвать их к осторожному обращению с произведениями искусства. Пейзаж Адама Тёпфера поцарапали о крыло грузовика, прелестные глаза "Mädchen" Каульбаха забрызгали грязью, рисунок ангела с лютней кисти Гауденцио Феррари в раме XVI века ненадолго положили на капот, где из-за пара, поднимавшегося от мотора, на нем начали конденсироваться капельки воды.

Герр Хоффер ожидал сурового письма из Министерства пропаганды касательно Ван Гога, но не дождался.

Штурмфюрер СС Бендель теперь уже вряд ли за ним вернется.

Бомбили, видимо, где-то вдалеке, но это могло измениться в одно мгновение. Улыбка «Зари» превратилась в ухмылку смерти.

Очнувшись от многочасового блаженного забытья, которое на самом деле продолжалось несколько минут, герр Хоффер заставил себя подняться со скамьи и, пошатываясь, вошел в белизну Длинного зала, вытряхивая из волос кусочки штукатурки.

Остановился в центре. В дальнем конце огромного зала его кто-то ждал. Герр Хоффер никого не видел, просто чувствовал. Это была смерть. Смерть пришла к нему скользящей походкой, как к несчастной Шубертовой девушке. Он поднял голову — сердце готовилось выскочить из груди — и с удивлением увидел, что длинное покатое стекло прозрачной крыши целехонько. Его переплеты расштриховывали клубы дыма как чертежная сетка. В стекло то и дело врезались птицы. В это самое стекло.

В любую секунду оно может обрушиться прямо ему на голову. Герр Хоффер испугался. Сам себя умудрился напугать. Ну хватит.

Все же Бендель был славным малым. Разве что слегка неуравновешенным. Он несколько вторников приходил на его экскурсии, в частности на "Немецкий романтический пейзаж: стремление к беспредельности". Герра Хоффера подмывало провести курс, посвященный модернистским работам (от постимпрессионизма к экспрессионизму и от абстракционизма к дадаизму), в зале с пустыми стенами, но герр Штрейхер заявил, что это самоубийство.