Надо заметить, что Гуцкову не пришлось пользоваться словами «нигилизм» и «нигилист* слишком часто, — весь его текст стоит под знаком «нигилизма» как анализируемого явления[21].

Феномен нигилизма обрисован у Гуцкова весьма многогранно. Сейчас я перечислю некоторые из проявившихся у него смыслов нигилизма:

1) «нигилизм» как свободное самоопределение человека (которое может вступать в противоречие с реальностью жизненных отношений между людьми и в этом отношении выступать как абстрактный принцип);

2) «нигилизм* как самоутверждение — во что бы то ни стало;

3) «нигилизм» как демонстративное заявление своей позиции — перед обществом, перед большинством, — иногда с намерением шокировать окружающих;

4) «нигилизм* как идея (женской) эмансипации;

5) «нигилизм» как отражение определенного научного сознания — с просматривающейся а) материалистической и б) естественнонаучной основой;

6) «нигилизм» как сведение высшего к низшему, животному, к рефлексу (морали, веры и философии — к «абдоминальным рефлексам»);

7) «нигилизм» как естественность поведения — вопреки нормам и конвенциям;

8) «нигилизм» как система поведения, — в частности, с маркированными признаками поведения, отличающегося от нормы; в качестве одного из таковых выступает курение (189: 1; 188: 40; см. также 252: 11–14: «Она [Фрида] вырывала из рук мужчин сигары, чтобы пеплом их прималевывать усы маленьким божкам из известняка, расставленным кое-где среди клумб»);

9) «нигилизм» как утверждение нового в противовес старому и отжившему и своего рода культ нового («Для этих счастливчиков все старье! Даже Амур!» — «Вообще все, что думает, прежде чем действовать!» <…> «Мы все для них старье* <…> «Мне оно теперь очень хорошо известно, это самомнение нигилизма!» — сказала она [Герта]*, 252: 18–23).

Таковы девять смыслов нигилизма. Разумеется, новый, вторичный, обобщенный «нигилизм» не находится в ряду этих девяти, так как относится к иной перспективе рассмотрения самого феномена. Как нам уже известно, в этой, исторической, перспективе в рассказе различаются «предреволюционный» нигилизм, сохраняющий некоторую «идеальную» установку (отрицание во имя чего-то), и нигилизм «послереволюционный», — отрицание, «проваливающееся» внутрь личности и во всяком случае не спрашивающее ни о каких «ценностях».

Однако, по всей видимости, самое любопытное, что можно сказать о нигилизме в рассказе Гуцкова, заключается в следующем, — в нем отсутствует ясная память об исконном нигилизме, о нигилизме рубежа веков, о нигилизме в его фихтеански-жан-полевской фазе. Едва-едва в одном риторически-отмеченном месте (268: 6) всплывает старый мотив «творения из ничего», который сопровождал историю «нигилизма». Такое забвение первоначального нигилизма есть свидетельство внутреннего саморазвития нигилизма. Он перешел в практическую фазу и плохо помнит свою историю.

В романе Гуцкова «Рыцари Духа» («Die Ritter vom Geist»)[22], находим такое же новое понимание «нигилизма» при тех же рудиментах прежнего (т. 1, гл. 1, 1850): речь идет о «политическом нигилизме» — «<…> мне политический нигилизм все-таки приятнее лицемеров, скользких как угри, приятнее филистеров-доктринеров <…> Но и нигилизм никуда не годится <…> Из ничего не бывает ничего. И нигилист приводит мир в хаос, как и эгоист-фразер». Если же спуститься еще на 15 лет, то в романе Гуцкова «Валли» мы застаем совсем иное состояние проблемы: героиня, которой по чисто умозрительному замыслу писателя пришлось заняться также и критикой религии, создает такой текст о Ничто, который отражает в себе разные линии традиций, — и линию жан-по-левского экзистенциального отчаяния, и линию фихтеанского «нигилизма», и еще многое иное (в духе протестантской неологии), чем счел возможным обременить его писатель, — и, следовательно, хорошо помнит о своих началах:

«Мне было бы легче с уверенностью размышлять о понятиях божественного, если бы я только могла удерживать некоторое представление

о Ничто. Это невозможно. Я и прежде много страдала, отчаиваясь в том. В детстве мне хотелось порой отмыслить все, что я могла видеть и мыслить, — Европу, Азию, Африку, Землю, небо, все творение, и тогда мне всякий раз казалось, будто я с неизмеримой высоты падаю куда-то вниз, в пустоту, не задерживаясь нигде. Теперь я сказала бы, что стала нагру-женнее впечатлениями и что мне труднее прежнего далось бы зафик-

сировать такое представление о Ничто. Пустопорожний и широкий хаос, это тупая пустота, в которой нет ничего и в которой все незримо дремлет! А Бог, который и есть само это Ничто, а именно то самое Ничто, какое позднее загадочным образом сделалось чем-то! Бог, который существует в этом Ничто и который никак не может содержаться в этом что-то, потому что последнее значило бы, что мы обожествляем мир! Идея пантеизма претит мне, и я полагаю, что женщины никогда не смогут разделять ее, потому что они сами собою уже привыкают к тому, чтобы все делить на активное и пассивное. Наши идеи всегда останутся антропоморфными, и христианство поддерживает нас в том. Представление о Демиурге, который восседает на своем престоле над всеми нами, — это для женской фантазии потребность, которая не преминет заявить о себе. Все иное, ах! все, все навеки скрыто от нас»[23].

Вот такие странные перегруженные тексты поручал Гуцков своим юным героиням, и тут невозможно удержаться от такого наблюдения: видимо, мыслимо и такое философствование, которое осуществимо лишь при условии переноса его внутрь беллетристического произведения, где ответственность за философскую мысль берет на себя самый неподходящий для этого, во всех отношениях, персонаж. В ал ли из романа Гуцкова воплощает в себе и «нигилизм» самополагания, самоопределения, самоутверждения, эмансипации (см. выше пункты 1, 2, 4), но для нас сейчас самое любопытное — то, что этот текст заметно ближе к духовной ситуации 1800 года и что многое из «предоснов» нигилистического мировоззрения тут еще не забыто.

Теперь всякий знающий роман Тургенева «Отцы и дети» ясно увидит, что отражение нигилизма в этом романе находится в глубоком родстве с тем состоянием, в каком этот нигилизм мыслится в повествовании Гуцкова:

1) тургеневский «нигилизм» точно так уже мало помнит свою историю, ее первоначальную фазу;

2) все девять смыслов «нигилизма» несомненно наличествуют и в романе Тургенева.

Правда, эти девять смыслов в своем внутреннем соотношении пере-структурированы, и, главное, идея «нигилизма» как материалистически-естественнонаучного мировоззрения определилась и вышла на первый план, — остальное же все сохранено: нигилизм как самополагание; нигилизм как поведение; нигилизм как мировоззрение.

Есть и другая отличная от немецкого состояния нигилизма черта — по-тургеневски понятый «нигилизм» проявляет колоссальную волю к тому, чтобы полностью и до конца забыть свою историю. Естественно, Тургенев не собирался вводить кого-то в заблуждение, когда утверждал, что «выпустил* слово «нигилизм*[24]. Это и была, и есть чистая правда, поскольку Тургеневу удалось «выпустить* это слово так, что его предыстория была тотчас же забыта — забыта всеми, начиная с самого писателя, и забыта на долгие десятилетия. До сих пор восстановление истории слова «нигилизм* представляет для всех значительные затруднения (которые если и преодолены, то лишь в самой первичной стадии). Это — самое настоящее, подлинное (и почти беспримерное) деяние поэта, и это значит для нас лишь двоякое:

1) роман Тургенева — одно из самых заметных и центральных событий в истории «нигилизма»;

2) поэтический мир и поэтика романа Тургенева таковы, что они оказались способными «переродить* — или заново произвести на свет «нигилизм*.