Только на основе преодоления методического прагматизма возможна внутренняя дифференциация романтизма, каким он был на рубеже XVIII–XIX веков, причем заранее нужно будет считаться с тем, что всякие определения, всякие описания и характеристики будут носить откровенно рабочий характер, что они будут сами сознавать свою условность и что будет мало возможностей для мнимо-точных формулировок.
Романтизм — пример явления, которое не допускает своей схематизации, Никакой отдельный романтический феномен не может быть спутан с сущностью романтического, которая в каждом феномене сказывается и полно и неполно, как текст и как истолкование. Все современные формы жизни, формы миросозерцания зависят от романтизма. Романтизм создает один генетический слой разных форм общественного сознания: без этого слоя, исторически отложившегося, сами модусы отношения человека к действительности были бы иными. Но разумеется, современное сознание никак не зависит и никак не обязано зависеть от взглядов и убеждений Ф. Шлегеля, Новалиса, Шеллинга, Баадера, Брентано, Г. X. Шуберта. Предполагать такую зависимость было бы чем-то смехотворным. Но именно потому, что всякий изначальный романтический текст, вроде фрагментов А. В. Шлегеля и Ф. Шлегеля, где, казалось бы, все озаряется светом новых звезд, уже является истолкованием еще более изначальной сущности романтического, сущности, которую не только трудно было выражать в словах, но которая не всегда ясно и отчетливо схватывалась, именно поэтому всякое историческое сознание, идущее за романтизмом, зависит от его сущности. Сущность романтизма можно предположить и нельзя не предположить, — если, в противном случае, не поклоняться окончательности разных высказанных слов: вокруг этой сущности, ярко взблеснувшей на горизонте идей, шли романтические битвы и романтические бури, все самые индивидуальные и частные метания романтиков; она была той единственной опорой, которая допускала всю неустойчивость и непостоянство романтических судеб, сложность личных отношений внутри романтического круга. Со временем эта опора уходила из-под ног и уходила из вида; сущность романтического тускнела, как и всякая идея, ясно видеть которую можно только в условиях той исторической напряженности, той приподнятости и возбужденности, которая внутренне поднимает над всей мелочной суетой, — так это и было на рубеже двух веков.
Если иметь в виду обязательное отстояние всех романических феноменов от ядра романтизма — сущности романтического, то можно утверждать, что в известном смысле романтизм вообще не существовал, поскольку он никогда не был реализован в действительности — ни в каком виде, хотя бы в форме адекватного этой сущности творческого создания. Даже больше: история попыток реализовать сущность романтического б$1ла скорее историей постепенного потускнения этой сущности, ее нивелирования и схождения на нет. Сущность романтического переходит границы всего отдельного и конкретного, рамки искусства, философии и практики. В сущности романтического было задумано синтетическое творение, где была бы преодолена грань между жизнью и искусством. «Генрих фон Офтердинген» Новалиса лишен продолжения, которого писатель не успел написать, но в законченной части есть линия, уводящая в мир аллегории и символа, в мир поэтически-реальных актов творчества, куда не могло последовать слово человеческого языка. «Романтический» синтез искусства Вагнера — позднейший отголосок универсального синтеза, задуманного первыми романтиками, извержение того же вулкана, внутреннее кипение которого продолжало определять происходящее на поверхности земной коры, в то же время своими внутренними толчками вспенивая это происходящее и придавая ему хаотичность. Уже «Поэзия», как представляли ее себе иенские романтики, была универсальной сверхпоэзией, поднявшейся над всем литературным и устремленной к сверхискусству, сверхжизни и т. д. Сама «романтическая ирония», которую нужно понимать предельно широко и многообразно, указывает на восхождение от всего отдельного к универсуму, к целому, к абсолюту, предполагает иерархию бытия — и в то же время, будучи антиметодическим (центральным в романтизме) модусом рассуждения и действия (то есть, как частный случай, и литературным приемом) направляет сознание в сторону иного образа мира — диалектической опосредованное™ всего, диалектической конкретности, где нет обособленных уровней, а есть слитая взаимосвязанность всего существующего, не законченного в своей отдельности. Этот образ мира вынашивает в себе позднейшую науку, порождающую внутри себя диалектику нового века и в то же время активно воспринимающую ее, но он же равным образом не научен, а фантастичен, произволен, расположен в мистической традиции. Гегель приводит в порядок подобные импульсы романтизма, которые, будучи систематизированы, лишаются своего качества романтического. Но и романтическая ирония — это не сущность романтического, а противоречивое выражение противоречивого самого по себе.
Несмотря на свою неосуществимость, сущность романтического вполне реальна. Согласно своему историческому закону парадоксального существования, как воплощения невозможного, она идет на убыль в своих проявлениях, начиная с литературной деятельности первых романтиков (что уже, как сказано, не было полной сущностью романтического), с философии у Шеллинга или Баадера, где был дан философский аспект универсальной сущности романтического, продолжаясь у последующих поколений романтиков, — «поколений», которые сменяли друг друга на протяжении немногих — трех, пяти лет, когда романтизм по видимости все более «осуществлялся», сочетаясь с общепринятыми формами литературного творчества, растворяясь в них или даже становясь «модой».
Реальность сущности романтического заключается в тех противоречиях романтизма, которые и составляют его исторический и до сих пор не преходящий смысл. Для романтизма характерны не определенные, такие-то и такие-то, противоречия, — иначе можно было бы говорить об общих чертах романтизма и о романтизме вообще, — но характерна сама противоречивость, соединение несоединимого. Вернее, слитность, недифференцированность всех тех противоречий, которые развертывались, дифференцировались и расходились в свою естественную враждебность в последующей науке, политике, философии, литературе, искусстве и т. д.
Недифференцированность романтических противоречий — это не их тождество, но их нерасчленимое и нерасторжимое брожение, соединение и разъединение, сплав и разъятие. Разумеется, у каждого писателя, философа, художника — свой особый «состав» противоречия, своя неповторимая противоречивость. В целом противоречия романтизма гораздо более яркие и кричащие, чем принято их представлять. Такие черты романтической идеологии, как прогрессивность и реакционность, далеко не исчерпывают всей исторической широты комплекса романтических противоречий. Эти названные противоречия принято истолковывать как уже разошедшиеся в самом романтическом движении. Но если они и успели разойтись, то только во внешнем, нешироком, кратковременном контексте, особенно в эпоху падения романтических импульсов, той самой убыли романтической сущности, о которой шла речь выше. Революционность и консерватизм романтиков нужно понимать на основе внутреннего единства этих противоречий, их нужно видеть в еще не законченном, еще не успевшем прийти к своему заключению историческом контексте. Только на основе внутреннего единства таких свойств исторически возможна всякая частная — отдельная деятельность романтиков, например, реакционная политическая деятельность Адама Мюллера и т. п.
Но не только и не столько консерватизм и прогрессивность суть соединяемые романтиками противоречия, но и другие, которые здесь можно только назвать. Это — оптимизм и пессимизм их мировоззрения, гуманизм и антигуманность, отчаяние и жизнеутверждение, отвлеченная духовность и плотскость, идеальность и практицизм, анархизм и государственность, интуитивизм и рационализм и т. д. Разумеется, названные противоречия — не вообще противоречия, их нельзя рассматривать как нечто такое, что априорно исключает свою противоположность, — и как раз романтизм преподает урок того, как можно соединять самое разнородное, приводя его к новому качеству. Но тем не менее, последующее развитие разъединяет все эти противоречия и впервые развертывает их как таковые. Позже всякие противоречия до такой степени релятивизируются, что опять может встать вопрос — противоречия ли это?
