Это совершенно замечательная характеристика критического метода Гейне, и, действительно, можно думать, что в таком жанре, где поэтическая и критическая мысль проникают друг в друга, никто и никогда не создавал чего-либо более тонкого, чем Гейне. Такой присущий ему способ реализации своей мысли (реализации — в отличие от способа мыслить как такового — постольку, поскольку метод Гейне предполагает, что любая мысль иронически обрабатывается в тексте, иногда на глазах у читателей) — такой способ реализации мысли можно было бы назвать неомифологическим, если бы это слово не было использовано многократно по самым разным поводам. «Мифологическое» состоит здесь в таком изложении, которое не позволяет отличить истину и ложь — и соответственно серьезность и иронию. Взгляд автора многозначителен и неуловим. Убеждения его нельзя установить, поскольку самого его нельзя поймать «на букве»; убеждения меняются часто и резко; «роялист по природной склонности» (4, 395) в начале 30-х годов, он позже, после сочинения «Песни силезских ткачей» (1844), причисляется Ф. Энгельсом к лагерю коммунистов[13], а спустя несколько лет Гейне резко отмежевывается от коммунизма («кошмарно голый, без фигового листочка, будничный коммунизм, kommunen Kommunismus»[14]). Примером такой смены вех (или даже одновременности разных ориентиров — взглядов и убеждений) можно привести и больше, но самое главное в том, что любая перемена никогда не выглядит у Гейне как какой-либо сдвиг именно в мировоззрении. Поэтому мыслителем управляют всегда лишь впечатления, причем впечатления чувственного характера — отвращение перед плохим запахом заставляет его отвернуться от атеизма, и, как пишет сам Гейне, «чистоплотная и чувствительная душа поэта восстает против любого слишком близкого личного соприкосновения с народом». «Еще больше содрогаемся мы, — продолжает он, — при мысли о его ласках: сохрани господь!»[15] Можно быть уверенным, что и эти поздние признания отмечены иронией — иронией ускользания. Не стоит брать их по букве! Гейне все время прислушивается к своей чувствительной душе, к своей «экзистенции», к тому, что подскажет ему его сосредоточенная на своих впечатлениях субъективность. «Подобно тому как говорят: “дождит”, Фихте не следовало бы говорить: “я думаю”, а надо было говорить: “думается” — всеобщая мировая мысль думает во мне» (5, 276), — Гейне же следовало бы говорить: мое «я» подсказывает мне; мое впечатление заставляет меня сказать… и т. д.

Однако в конце концов дело не в этом, не в этих механизмах порождения мысли, а в том действительно фундаментальном обстоятельстве, что Гейне в процессе мысли, рассуждения, оценивания и т. д. никогда не считается с истиной как высшей инстанцией, никогда не стремится к ней, не ищет ее, не борется за нее. Только при этом условии можно перестать быть атеистом оттого, что тебе не нравится дурная атмосфера, в которой сидят атеисты, — и это остается биографическим курьезом. Но только при этом же условии можно интересоваться конечным смыслом известной философской мысли, ничуть не интересуясь сутью, содержанием, «буквой» той философской системы или, более общо, тех философских взглядов, которым приписывается определенный конечный смысл.

Вот основополагающий момент критических работ Гейне: они, конечно, следуют известному комплексу прогрессивных для своего времени идей и представлений, но, следуя в таком «фарватере», не анализируют, не оценивают, по существу, ни философские взгляды мыслителя, ни, добавим, поэтические произведения, поэтическое творчество, но берут их лишь как «свое» впечатление. Оказалось, однако, что подобный, вроде бы капризный и произвольный подход к философии и поэзии имеет свой методологический смысл и свою методологическую перспективу.

В. Харих считал, что «социально-политический» подход Гейне к истории философии есть большое его преимущество — преимущество даже в сравнении с Фейербахом[16]. Однако надо учесть и то, что такой социал-политический подход проявляет себя в своеобразной поэтической и «мифологической» среде, — почти в «чистом виде», минуя «букву», т. е. внутреннюю устроенность, состав, содержание, смысл философских работ, минуя, что еще существеннее, их внутренние цели и их стремление к истине. Более того, критик даже начинает верить (это его методологическое положение, на которое уже не распространяется ирония), что самое главное в истории философии скрыто от самих философов и имеет лишь весьма косвенное касательство к содержанию их сознательно выражаемых мыслей, — этот «секретный» процесс движения мысли (не осознающей, не понимающей саму себе) и составляет его не истину, но «тайну», и тайну самой философии. Среди философов есть совсем немного посвященных, которые знают об этой тайне, — представления тайных обществ с их будоражащими фантазию обыкновениями и их обращением с «истиной» здесь вполне уместны.

Вот это гейневское методологическое положение, или, говоря мягче, некоторое правило поведения исследователя, действительно распространилось в позднейшей критике культуры, в таких ее разновидностях, которые торопятся перейти к скрытому смыслу теоретических взглядов, мало занимаясь их «явным» и прямым смыслом.

Теперь можно сказать, что немецкая философская традиция занимала Гейне лишь как эволюция немецкого «духа», протекавшая в скрытых, неосознанных формах. Не философия сама по себе (отчего Гейне и не был историком философии), а движение духа в ней и через нее. К этому движению были, согласно взгляду Гейне, причастны и «нефилосо-фы» — романтики-поэты и критики, которые, в отличие от философов — их современников, совсем уж не понимали, что творят. Отличие существенно — так и в глазах Гейне; отсюда две книги об одном процессе, создававшиеся практически параллельно, почти одновременно. В одной книге речь идет о философах, которые были добровольными проводниками эволюции, почти совсем от них скрытой. А в другой книге — о писателях, поэтах, критиках, которые, невольно участвуя в движении духа, только мешали ему и тормозили его. Это «романтическая школа», а по выражению Гейне, просто «куча червей». Литература выявляет тут свою специфику как бы в том, что она еще непонятливее философии. Отстояние художественного произведения от всеобщей скрытой тенденции духа оказывается куда дальше, чем от философской системы, а потому в изложении Гейне первые должны были непременно подвергаться тем большей деформации, — некоторые примеры упрощения можно было уже припомнить. Прежде всего, произведения искусства конкретнее философии, ближе к жизни, а потому удаленнее от общих тенденций; во-вторых же, немецкие романтические писатели столь нехороши, что заведомо отпадают от этих скрытых тенденций.

Естественно, что во всей этой ситуации Гейне выступает как самый посвященный, и понятно, что он мог смотреть на писателей-романтиков лишь свысока и пренебрежительно, как человек, который только и способен отвести каждому из них положенное ему, очень низкое место. Неправомерно видеть в «Романтической школе» Гейне деловой анализ немецкой литературы. Бели философский обзор Гейне не был солидным и научным, то в еще меньшей степени таков его обзор немецкой литературы. Знания Гейне неполны, неточны, — таковы же и его оценки.

Если же принять во внимание то, что это произведение должно было быть по замыслу автора представлено немецкому читателю как написанное для французской публики, то легче осознать следующее: «Романтическая школа» была памфлетом против новой немецкой литературы, но только памфлетом, превращенным благодаря технике «очужде-ния» в остроумный, личностно окрашенный обзор состояния литературы и поэзии в Германии, в некую видимость «объективного» и «информативного», в отчет о состоянии литературы, притом сделанный человеком, наиболее к тому призванным, — и поэтом, и критиком с острым комбинационным даром. Это же можно выразить и так: «Романтическая школа» — это произведение сложнейшей жанровой природы, внутренней устроенности. Правда, все средства и приемы, которые использует Гейне для такого его устройства, для организации самого тона изложения и всей установки его, вполне соответствуют, так сказать, литературно-техническим возможностям эпохи, ее репертуару жанровых, композиционных, стилевых приемов, но сама комбинация таких возможностей и приемов всецело принадлежит Гейне и представляет собою нечто совершенно необыкновенное.