Начать следует с очевидного. Белинский был критиком — по призванию и по профессии. Гейне писал, не слишком часто и не регулярно,
критические статьи. В отличие от Белинского Гейне чувствовал в себе призвание поэта, творца, и весьма болезненно, очень по-новому, совсем не так, как солидный poetadoctus, тип, остававшийся среди современников Гейне, мечтал о славе поэта. В резком отличии от традиционно-риторического типа поэта, поэзия в понимании Гейне выносит на поверхность, наружу, выговаривает все скрытое в глубине личности, все потаенное; это дело сугубо личное, интимное, — однако поэзия публикуется, становится достоянием всех желающих, и уже одно это невозможное соединение интимности и публичности (испытываемое, можно сказать, впервые) вносит в поэзию разлад и надлом, какое-то чувство своего «окаянства». Но вместе с тем не что иное, как эта же самая поэзия и должна стать средством утверждения всех, даже самых глубинно-личностных содержаний, в конце концов даже средством самоутверждения; сугубо внутреннее должно использоваться как средство сугубо внешнее, и это еще усиливает внутренний поэтический надлом. Выходит наружу содержание интимно-душевное, и оно сразу же «овнешняется» в слове, — однако выходит наружу и поэт с его социальными чувствами и мыслями, мечтаниями, и поэзия тем более вбирает в себя нечто публицистическое, становится зарядом общественной энергии, Поэзия осознается как таковая, и тогда публицистические импульсы проникают даже и в самые интимно-лирические стихотворения. Вся жизнь Гейне протекает под знаком — под тяжелым бременем — открывшегося совершенно по-новому призвания поэта. И коль скоро поэт — а это связано с самой сущностью нового понимания поэтического творчества — социально активен и как поэт вступает в социальную борьбу своего времени, то получается так, что «собственно» поэтическое и публицистическое начала творчества постоянно перекрещиваются и стремятся к синтезу. Этот синтез — нераздельность поэзии (даже самой лирической) и публицистики — становится отличительной чертой Гейне как остросоциально чувствующего немецкого поэта (среди леворадикальных деятелей Германия 1820— 1840-х годов не было другого человека со столь ярко выраженным поэтическим дарованием, и именно потому вся эта перенапряженная и даже трагическая диалектика понятого по-новому положения поэта выпала на долю Гейне — в человеческом смысле это был для него тяжкий крест). Такой синтез лирики и публицистики отмечался уже современниками Гейне, в том числе и очень чуткими русскими его читателями, вплоть до Писарева и Добролюбова.
Отсюда уже следует, что критические работы Белинского и критические работы Гейне — это произведения совсем разной природы. Белинский все время работает над поэтическим материалом, который приходит к нему извне, но не отстранен от него, — наоборот, Белинский был наделен способностью вбирать весь этот материал внутрь, душевно осваивать его — и такая чрезвычайная близость к поэзии была, между прочим, причиной многих поспешных и неверных оценок; критическая рефлексия, неотрывная от душевного восприятия поэзии, решительно отвергает некачественный материал и как свое принимает то, что (на старинном языке) сразу же задевает душевные струны. Критическому анализу это никак не препятствует, напротив, только создает для него живую почву (вместе с возможностью заблуждения), — между тем искушения критического эстетизма были исторически еще далеки от Белинского. Именно потому, что перед глазами критика как цель была сама истина критической оценки (а не, скажем, утверждение своей критической субъективности), Белинский и мог заложить основы построения истории русской литературы. Критическая деятельность была, таким образом, направлена на нечто объективно-прочное, подразумевала и охват фактического материала, и тщательный анализ произведений, и определенную идейную установку, которая впоследствии, на протяжении ста лет. осмыслялась русскими историками литературы, входя в самый основной фонд их мировоззрения, определяя их методологию, характер изложения материала и т, д.
Белинский участвовал здесь в том генеральном процессе организации историко-литературного материала на новых исторических основаниях, что и другие русские литераторы 1820—1840-х годов; этот же процесс совершался и в немецкой культуре между лекционными курсами романтиков по истории литературы, прочитанными в первые пятнадцать лет XIX в. (А. В. Шлегель, Ф. Шлегель, Адам Мюллер), и первыми историями немецкой литературы, выходившими в 1840-е годы (Г. Гер-винус, Г. Геттнер). Причастен к этому процессу был и Гейне — в первую очередь наиболее капитальными своими сочинениями середины 1830-х годов. Это — «Романтическая школа» (1833–1835) и «К истории религии и философии в Германии» (1834–1835). Первое из этих сочинений в первом парижском издании на немецком языке именовалось — «К истории новейшей изящной литературы в Германии», чем подчеркивался параллелизм замысла обеих работ.
Названные сочинения были и наиболее важными, и наиболее пространными критическими работами Гейне. Тот облик, который они приобрели, зависел от задач, какие ставил перед собой автор, — задачи же ставились не независимо от ситуации в немецкой журналистике и (взаимосвязано с этим) на немецком книжном рынке. Правда, обе работы первоначально публиковались во французских журналах, и для Гейне было очень важно уверить читателей, что первоначально они были написаны именно по-французски. Работы и создавались в расчете в первую очередь именно на французского читателя: первая, «Романтическая школа», была задумана как продолжение и вместе с тем опровержение знаменитой книги мадам де Сталь «О Германии». Поздний Гейне рассказывал в своих «Признаниях», что сейчас же задумал заказанную ему книгу «в жанре противоположном книге мадам де Сталь»[4]: «Я писал не в жанре госпожи де Сталь, и хотя я стремился насколько возможно быть ennuyant (скучным), все же я заранее отказался от всех эффектов стиля и фразы, которые в такой высокой мере встречаются у госпожи де Сталь, величайшего французского автора эпохи ампира. Да, по моему рассуждению, сочинительница “Коринны” стоит выше всех своих современников, и я не могу перестать восхищаться ярким фейерверком ее изложения; однако этот фейерверк оставляет после себя дурно пахнущий мрак, и, признаемся, гений ее не столь беспол, как то положено согласно более раннему заявлению госпожи де Сталь; ее гений — это гений женщины, со всеми капризами и пороками женщин, и мой долг, долг мужчины, состоял в том, чтобы противоречить блестящему канкану этого гения. Это было тем более необходимо, что все сообщения книги “О Германии” относились к предметам, неизвестным прежде французам и обладавшим прелестью новизны, например, все относившееся к немецкой философии и романтической школе. Я считаю, что в своей книге дал самый честный отчет прежде всего о первой, и время подтвердило все, что казалось неслыханным и непостижимым тогда, когда я писал это»[5].
Поздний текст, создававшийся без расчета на коммерческий успех, тем не менее использует, даже с некоторым стилистическим заострением, прием, которым почти постоянно пользовался в своем творчестве Гейне: отрицая за своим предшественником — здесь предшественницей — правомерность какого-либо стиля, эстетического подхода и т. д., Гейне и прибегает как раз к такому стилю, подходу. Кто же усомнится в том, что «яркий фейерверк» — это свойство именно гейневского текста, а «скука» — книги мадам де Сталь? Ирония Гейне в позднем тексте делается совсем издевательской, обнаженной и обоюдоострой: ведь ясно же, что Гейне спустя два десятилетия после мадам де Сталь пришлось — таково его мнение — писать о философии и поэзии так, как если бы все это было совершенно ново для французов, т. е. отбрасывая все написанное французской писательницей. Все похвалы мадам де Сталь — совсем грубая и как бы вовсе бесцельная ирония; однако ирония не только не бессмысленна, но она должна затронуть к самого автора, Гейне, для того чтобы в самом последнем итоге подтвердить его правоту — уже не досягаемую ни для какой иронии. Время подтвердило все, что писал Гейне, так говорит он в «Признаниях», а чтобы доказать это, надо выдать «самое тайное намерение»[6] книги. Заметим для себя — «тайное», т. е., очевидно, такое, какое не было ясно для читателей «Романтической школы»!
