По прошествии несколькаго времени, пришел я на гостиный двор, где увидел, как в колокольном ряду купцы считали серебряные копейки, и сочтя положили в лавке покрыв циновкой.

Я сел под прилавок, и изобравши время, вскочил в ту лавку, взял из под циновки кулек, думая, что деньги, но в нем положен был серебряной оклад…

Я с тем кульком был поиман и приведен в светлицу, где те купцы пишут, т. е. в контору. Взяли они у меня пашпорт, и раздев, стали бить железной сутугой.

Я видя оное не мог более сыскать себе к избаве способу, и запел старинную свою песню (т. е. сказал: слово и дело) по которой отправлен был в Редькину канцелярию…»

«Слово и дело!»… Пожалуй, на Руси в те времена – самая страшная фраза и для знатных людей, и для холопов, для законопослушных и для преступников. Услышав ее, любой человек обязан был доносить в тайную канцелярию. И горе тому, кто не сделает этого. Арест, подвал, пытки, избиения, допросы, каторга ожидали за недонесение.

Тысячи людей на Руси умирали от издевательств в застенках тайной канцелярии только из-за одной роковой фразы.

Дворяне и крепостные крестьяне, чиновники и купцы, солдаты и офицеры, мещане и казаки, уголовники разных мастей – всех их держало в страхе «Слово и дело!». Трудно было уберечься от доносов и подложных обвинений, за которыми, как правило, следовали аресты, расправы, казни, долгие тюремные сроки.

Вернувшись в Москву, Ванька смекнул, что можно и впредь безотказно применять роковую фразу «Слово и дело!».

И применял…

Только в Первопрестольной, по приблизительным подсчетам, Каин своей страшной «старинной песней» погубил несколько сот человек.

Из канцелярии полковника Редькина, который руководил в Нижнем Новгороде и его окрестностях борьбой с преступностью, Ваньке удалось бежать. Помог ему в этом друг и подельник.

«…Как товарищ мой Камчатка сведал обо мне, что я в каменном мешке, то есть в тюрьме водворяюсь, то взяв калачей, пришел ко мне якобы для подачи милостыни, и давал колодникам по калачу, а мне подал два и при том сказал:

– Триока калач ела. Стромык сверлюк страктирила.

Я понял, что в калаче спрятан ключ для отпирания цепей, и ответствовал товарищу.

– Зрю чижейку. А чиж то скор-скор, прыг по клетке и во двор.

Погодя малое время, послал я драгуна купить товару из безумного ряду, т. е. вина…

Как оной купив и я выпив для смелости красоулю, пошел в нужник: в котором поднял доску, отомкнув цепной замок из того заходу ушел.

Хотя погоня за мной и была, токмо за случившимся тогда кулачным боем, от той погони я тогда спасся, прибежал в Татарской табун, где усмотрел Татарского мурзу, который в то время в своей кибитке крепко спал, а в голове у него подголовок стоял.

Я привязал того татарина ногу к стоящей при его кибитке лошади, ударил ту лошадь колом, которая онаго татарина потащила во всю прыть, а я схватя тот подголовок, который был полон монет и сказал: неужели татарских денег в Руси брать не будут?!

Пришел к товарищам своим и говорил: на одной недели, четверга четыре, а деревенский месяц с неделей десять, т. е. везде погоня нас ищет. Пошли мы на пристань, переехали чрез Волгу, в село Лысково, переменя на себе платье, за тем, что в том стали нас много знать.

В то же время, не знамо откуда взялось шесть человек драгун, которые стали нас ловить. Камчатка побежал от меня прочь, при том сказал, что он увидится со мной на последнем ночлеге, как буду ехать в телеге, и побежал чрез постоялые дворы на Макаровскую пристань…

…Я с народом переехал, прибежал в торговую баню, в которой разделся, вышел на двор, где усмотрел, что драгуны около той бани стали.

Я вскочил обратно в баню, связав свое платье, бросил под полок, оставя одни только портки, взял из той бани побежав на гобвахту к караульному офицеру объявил: что не знаемо какими людьми будучи в бане, деньги, платье и при том пашпорт у меня украдены.

Офицер видя меня нагова, дал мне салдацкой плащ отослал в Редькину канцелярию, а как приехал полковник Редькин, то спросил какой я человек?

… я о себе объявил, что я Московский купец, парился в бане, где платье и несколько денег, при том же данный мне от Московского Магистрата пашпорт украли. Он приказал меня письменно допросить, как стал подъячей меня допрашивать, то я шепнул на ухо: тебе будет друг, муки фунта два с походом: т. е. кафтан с камзолом.

После пришел тот часовой от которого прежде я ушел. Я согнулся дугой, и стал как другой, будто и не я; почему и не признал он меня, а Редькин приказал еще спросить торгующих на той ярмонке Московских купцов: подлинно ли я купец? Чего ради тот подъячей для показания к тем купцам меня водил, и по знакомству торгующей в питейном погребу тово подъячова в том уверил, что подлинно я Московский купец.

Пили у нево разные напитки, от чего зделались пьяни, и обратно в канцелярию пошли, объявили о том сыщику Редькину, от коего приказано было дать мне пашпорт, которой я на два года получив, пошел в город Нижний в ряды где ухватили меня три человека драгун за ворот, называя беглым. Я хотя и отговаривался, и казал данной мне из канцелярии Редькина пашпорт, однако повели они меня к себе. Я не знал, как от них отбыть, усмотря же у одного двора стоящую с водой кадку: вырвавшись у них, ступил на оную, перескочил чрез забор на тот двор, а с того двора в сад, прибежал на сокол гору к Ильинской решетке к своим товарищам, говорил им: спасиба Петру, что сберег сестру, т. е. ушел, сели в кибитки, которые были для отъезду приготовлены, приехали в Москву».

В Первопрестольной Ванька Каин и его товарищи вовсю распоясались. Что ни день – «то грабеж, то кутеж». Много раз его ловили, но удачливый вор и разбойник выкручивался. Частенько, после очередного побега, он по нескольку дней отсиживался в московских подземельях. Подельники доставляли ему туда еду, свечи и сообщали городские новости.

Удачные преступления и побеги вначале не вскружили Каину голову. Понимал он, что рано или поздно за свое лиходейство придется расплачиваться. И Ванька, наконец, находит новые, менее опасные для него, способы обогащения.

В середине декабря 1741 года он вдруг сам явился в Сыскной приказ и предложил свои услуги в поимке преступников в Первопрестольной.

Ванька сообщил руководителю этого карательного органа, князю Крапоткину, что знает многих воров, разбойников, беглых арестантов, – не только в Москве, но и в ближних от нее городах, лесах и дорогах.

Обеспокоенный ростом преступности, князь Крапоткин, хоть и с сомнением, но принял предложение Каина и велел ему писать челобитную на имя самой государыни Императрицы.

Ванька тут же стал сочинять: «В начале, как Всемогущему Богу, так и Вашему Императорскому Величеству, повинную я сим о себе доношением приношу, что я забыл страх Божий и смертный час и впал в немалое прогрешение. Будучи на Москве и в прочих городах во многих прошедших годах, мошенничествовал денно и нощно, будучи в церквах и в разных местах, у господ и у приказных людей, у купцов и всякого звания людей, из карманов деньги, платки всякие, кошельки, часы, ножи и прочее вынимал.

А ныне я от этих непорядочных своих поступков, запамятовав страх Божий и смертный час, и уничтожил, и желаю запретить ныне и впредь, как мне, так и товарищам моим, а кто именно товарищи и какого звания и чина люди, того я не знаю, а имена их объявля при сем реестре.

И дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества указом повелено было сие мое доношение в Сыскном Приказе принять, а для сыску и поимки означенных моих товарищей по реестру дать конвой, сколько надлежит, дабы оные мои товарищи впредь, как господам офицерам и приказным, и купцам, так и всякого чина людям таких продерзостей и грабежа не чинили, а паче всего опасен я, чтобы от оных моих товарищей не учинилось смертоубийств, и в том бы мне от того паче не пострадать».

В приложенном к челобитной реестре Каин назвал имена 32 преступников. Среди них был и его друг Камчатка. Сообщал Ванька и о своих похождениях в подмосковных городах и селениях. Отмечал он, что в Дмитрове до 1741 года побывал дважды, а Троице-Сергиеву Лавру посещал 5 раз. Конечно же, Каин не на богомолье туда отправлялся, а для совершения преступлений.