И что очень важно. Теперь, когда но надо прятаться в лесных землянках и совсем не обязательно тесниться в полуразбитых избах, никто не ушел и не собирается уходить из вконец разоренной деревни «искать счастья» на стороне, в Тихвин, например, или куда подальше. Каждый еще крепче держится за артельное хозяйство, за сотоварищей по коллективу.

В Лазаревичах есть уже и план весеннего сева — на днях составили сообща. Откуда семена взять? Перед приходом немцев их роздали по трудодням. Понадобилось песколько коротких декабрьских дней, чтобы снова собрать и ссыпать семенное зерно во временно сколоченные хранилища. За копями уход заботливый, корм для них тоже сберегали в лесу. С первых дней топки печей колхозники собирают золу — знают, что с удобрениями будет туго. Значит, все, что можно, надо заготовить на месте, собрать до килограмма, до грамма.

Мы ходим по деревне, по ее окрестностям до сумерек. Луковецкий рассказывает то о хозяйственных делах, то, завидев мертвый немецкий танк, вновь возвращается к боевым эпизодам.

— Развалины церкви видите? Восьмого декабря жестокая стычка возле нее случилась. Вой-то за Лазаревичи как развертывался? Он начался еще двадцать пятого ноября. Сначала через Тихвинку переправился стрелковый батальон, занял немецкие окопы на нашем берегу. Потом перетащили артиллерийскую батарею. Все по ночам делалось, во тьме, в тиши, скрытно. Бойцы шли через лес, обходом, понезаметнее чтобы. А пушки лесом уже не протащишь. Поволокли прямо по дороге, которая отделяла наших от немцев. Ну и нарвались на гитлеровцев. Бой развернулся жестокий. Не только из винтовок наши били, из пушек стали прямой наводкой резать. Немцы прут и прут. Наши лупят и лупят. Кое-кто из колхозных подростков бегал утром смотреть, что там и как. Жуть, рассказывали. Вокруг огневых позиций артиллеристов чуть не брустверы понавалило из побитых гитлеровцев. А самые-то решающие бои пошли первого, второго, третьего декабря. Сломили тут немцев, погнали вподхлест. Следом за ними трофейщики заявились — трофеи подсчитывать. Кроме этого барахла, которое вы сейчас видите всюду, нашли они брошенное в горячке бегства штабное делопроизводство одного из немецких батальонов, нашли ящик железных крестов, приготовленных к вручению «героям». А несколько подбитых автомашин было заполнено вещами наших колхозников.

Луковецкий примолк, вглядываясь в темноту.

— Слушайте! — воскликнул он радостно. — Шестая изба. Зайти надо!

Миновав уткнувшуюся в канаву немецкую санитарную машину, подходим к дому, поднимаемся на крыльцо из свежих тесни, распахиваем дверь. В доме с плотно занавешенными окнами, в которых председатель колхоза каким-то чудом увидел свет, топится печь, пахнет щами, свежим хлебом.

Луковецкий представляет хозяина дома:

— Тимофей Веселов, последний, кто оставался в землянке.

Веселов улыбается во все довольное лицо.

— Да крыши, товарищи дорогие, еще нету. Сеней тоже. Одну комнатенку пока оборудовал, к жилью приспособил. Ничего, лиха беда начало.

Сидим, беседуем.

— Ах да, — спохватывается Луковецкий, — я вам про сражение возле церкви начал было… Ну, значит, немца отогнали от Лазаревичей, а через день-два он опять с силенками собрался… да не с силенками — это я так… а с большими силами, побольше, чем у нас, и снова ударил на деревню. Выбил наших, оттеснил. Верно, тот батальон, который первым шел на освобождение Лазаревичей, еще, как я сказал вам, двадцать-то пятого ноября который, он переправу через Тихвинку не сдал. А тут, в деревне, засев на чердаке, находился, наблюдая за немцами, лейтенант Рябчинский, разведчик из артиллерийского штаба. Смелый человек. Прямо в дом нашим снарядом врезало, а он сидит, держится, ведет наблюдение. Обратно к своим ушел с ценными данными, которые крепко пригодились. С восьмого на девятое декабря снова все заклокотало. Начался общий штурм Тихвина. К нам в Лазаревичи ворвались наши танкисты. В церкви, которую я вам показывал, засели немецкие пулеметчики, бьют по пехоте, шагу сделать не дают. Делать нечего, надо принимать меры. Танкисты младшего лейтенанта Зайцева прямо пошли на церковь тараном, ударили с близи по немецким огневым точкам. Ну и подавили сопротивление.

Посидев, Луковецкий добавил:

— А машину товарища Зайцева они, гады, все-таки подожгли. Погиб герой-танкист за нас вот с Тимофеем.

Луковецкий скинул шапку, Веселов опустил голову. С минуту оба не нарушили тишины.

— Ну что ж, идти надо. Живи, Тимофей, в родной хате. Рад за тебя. — Луковецкий поднялся.

Наконец-то мы отправились в дом, где проживает сам председатель. Мы поднимались на крыльцо, когда Луковецкий шепотом сказал:

— И сегодня пришли! Вот, елки-палки, до чего же здорово!

Загадочное высказывание его относилось к тому, что он только что разглядел в потемках. За березами близ дома скользили по снегу торопливые темные тени.

— Опять пришли! — объявил он, войдя в избу, в которой жил в окружении доброй четверти своих колхозников. К нему устремились взгляды двух десятков людей, и каждый тут знал, о чем говорит председатель: к месту их прежнего расквартирования — к проволочному вольеру — вернулись, оказывается, черно-бурые лисы.

Нам рассказали, что немцы сожгли домики лисьей фермы, поубивали из автоматов и пистолетов почти всех ее обитательниц, содрали с них шкурки, чтобы отправить посылками своим гретам. Но несколько молодых лис оказались половчее и, подобно людям, сбежали в лес. Там они обитали, ни разу не появляясь на виду за все время пребывания немцев в деревне. А вот неделю назад обрадованный председатель увидел их возле вольера. С той поры дорогим гостьям оставляют корм — мясо убитых снарядами коней. Лисы приходят в деревню каждую ночь.

Мы сидим в комнате Евгения Ивановича Негина. От лежанки тянет теплом. Стучат часы. На степе известная репродукция картины: Владимир Ильич Ленин читает «Петроградскую правду» в своем кабинете в Смольном. Немцы почему-то ее не тронули, хотя, как говорят, в этом здании располагалась их комендатура. Евгений Иванович правит гранки. Мы пишем корреспонденцию в «Ленинградскую правду». Мы, собственно, ее уже написали. Мы заканчиваем:

«Пройдут дни, будут снова отстроены домики для чернобурок, восстановлен вольер — и ферма оживет. Это будет начало. Потом оживут скотные дворы, взмахнет крыльями мельница, звякнут в кузнице молоты, пахнет керосиновым дымком трактор, проходя прогоном в поле…

А люди снова и снова — что ни день — будут чувствовать радость возвращения к жизни».

Остается только найти название корреспонденции. Какое же? Не назвать ли ее так: «Возвращение»?

Назавтра это название закрепилось окончательно. В тот день в Тихвинском райсовете мы присутствовали на необыкновенном совещании. Собрались председатели сельских Советов района. На многих подобных собраниях побывал я за время своей журналистской, а еще раньше агрономической работы, но такое, пожалуй, останется единственным на всю мою жизнь. В зале сидели люди — кто в военном, кто в полувоенном, кто уже принявший вполне мирный вид, а у кого еще кобуры с пистолетами на поясах. Иные всего день-два как вышли из лесов, где вместе со своими партизанскими отрядами доколачивали скрывавшихся в чащобах немцев.

Не все, далеко не все собрались былые сельские председатели. Не было товарища Яблочшша из Ильинского сельсовета. Он остался в своей деревне, не успел уйти. Немцы схватили его, заставили показывать дорогу для прохода танков. Товарищ Яблочкин поступил как Сусанин: он завел немецких танкистов в болото. Он нал смертью героя, патриота. Назвали мне имя и товарища Морозова из Заручевского сельсовета. С текстом ноябрьского доклада Сталина он отправился в тыл к противнику, в села, занятые немцами, и попал в руки полицаев.

Сельские активисты Тихвинского района действовали л в подполье, на партизанских тропах, и сражались в отрядах бок о бок с частями Красной Армии. Сейчас они обсуждали очередные задачи своей работы на селе. Слышалось самое популярное слово: сев, сев, сев… Главное сегодня — подготовка к весеннему севу, как нам рассказывали и в колхозе «Лазаревичи». Говорят о ремонте инвентаря, об организации звеньев высокого урожая, о том, где взять семена для посева, об уходе за сохранившимися лошадьми.