«Михаил Иванович вышел с Октябрьского вокзала и в течение трех часов пешком ходил по Ленинграду, — осматривал внимательно своим зорким глазом здания, мостовые, заходил в торговые предприятия, знакомился с ценами и условиями торговли. Все отмечал, на что нужно обратить внимание, что следует похвалить и за что, наоборот, надо пожурить».

— А потом как-то, уже в другой раз, Михаил Иванович, приехав, взял меня в свой автомобиль, — опять поясняет Аркадий Леонтьевич. — Он тогда смеялся: «От вас. газетчиков, никуда не денешься. Прошлый раз ни с кем из вас не встречался, не говорил, а в газете все написали: где был, что делал». — «А не напутали в газете-то мы, Михаил Иванович?» — «Да нет, все верно. Будто подглядывали за мной».

Они, старые ленинградские журналисты, не часто бывают вот так расположены к воспоминаниям, к рассказам о былом. Только трудные, тяжелые условия блокады, остановившие наше движение вперед, способствуют оглядке на прошлое. Многое может рассказать и Семен Гуревич, умный, сдержанный, острый человек. Я готов без конца слушать его рассказы о любимце ленинградцев Сергее Мироновиче Кирове. Мы все гордимся тем, что «Мироныч» принадлежал к людям профессии, к которой принадлежим и мы. Мы все знаем, что за семь или за восемь лет своего сотрудничества во владикавказской газете «Терек» он написал до 1500 статей, очерков, фельетонов, заметок. Блестящий, огненный революционер даже после победы Советской власти не спешил расстаться с пером, хотя времени у таких людей на журналистику оставалось до крайности мало. Они строили новую жизнь, новое государство, были политическими руководителями и хозяйственными организаторами одновременно. В декабре 1918 года Сергею Мироновичу было выдано корреспондентское удостоверение РОСТА — Российского телеграфного агентства.

Может быть, поэтому — потому что он всегда чувствовал себя журналистом, — Киров до самой своей трагической смерти не превратился в «вождя». Он не запирался в особняке за четырехметровым забором — все ленинградцы знали его квартиру на улице Красных Зорь, такую же, как у тысяч других жителей Ленинграда. Он не жил в оцеплении, он ничем не отделялся от тех, кто его выбирал на руководящие посты в городе и в партии, — он ходил пешком по улицам, бывал в заводских цехах, сам готовил для себя речи и выступления, нисколько не заботясь о том, чтобы они непременно были застенографированы, опубликованы сначала в газетах и еще при жизни составили бы тома «собрания сочинений». Он говорил не для «томов», а для людей и с людьми. В горячие годы борьбы с уклонами, с троцкистами в Ленинграде его — на митингах, на собраниях, совещаниях — можно было слышать ежедневно, а то и дважды, трижды в день.

Его простота, подлинная, природная, а не показная, не напускная демократичность, его юмор, умение видеть себя со стороны и поэтому никогда не утрачивать чувства реальности привлекали к нему сотни тысяч сердец, в том числе и наших журналистских.

Семен Гуревич рассказывает, что Сергей Миронович отлично знал многих ленправдистов, горячо интересовался работой газеты и не было дня, чтобы не позвонил в редакцию.

На днях мы выслушали Сенин рассказ о том, как Киров по приглашению рабкоров выступал на открытии рабкоровского клуба при «Ленинградской правде».

— На парадных вечерах принято говорить только приятные речи, — обратился к слушателям Сергей Миронович. — Мы подойдем к вопросу иначе. Рабселькор владеет сильным оружием — пером. Это оружие имеет то свойство, что всякий им владеющий легко увлекается. Есть опасность, что это перо будет легко скользить по нашим достижениям. Но задача рабочей печати — освещать не только достижения, а говорить и о наших недостатках. Здесь, однако, надо быть сугубо осторожным. Надо помнить, что эти недостатки — наши раны. Не надо посыпать их солью.

Я много раздумываю над этими словами большого коммуниста, к которому, хотя его уже и нет, испытываю глубокую человеческую симпатию. Он, безусловно, прав: недалек и негосударствен тот из нас, кто станет заботиться только о всяческом расписывании достижений, побед и одолений. За размалеванным фасадом будут медленно и верно гнить балки здания. Но и тот, кто в поисках подгнивших мест примется разворачивать, расковыривать здоровую древесину, тоже рискует тем, что здание по меньшей мере затрещит и пошатнется и его надо будет подпирать всяческими подпорками. А мы любим здание своей новой жизни, мы любим эту жизнь. Она дает нам интересную, кипучую работу, интересную, кипучую деятельность. Она открывает впереди зарю во все небо. Только живи, только работай.

«Наши недостатки — это наши раны, — вновь и вновь возвращаешься к этой мысли. — Не надо посыпать их солью». В некоторых религиях есть фанатики, которые в культовом исступлении хлещут себя плетьми, колют тело свое ножами, раздирают его ногтями, получают от этого какое-то удовлетворение и, должно быть, всерьез полагают, что делают дело, угодное богу. Чтобы не быть таким тупицей-самоистязателем и в то же время не стать самодовольным, самовлюбленным мещанином, любующимся каждым своим жестом, до чего же умно и тонко надо видеть действительность во всей ее диалектике, и видеть так, чтобы писать, говорить о ней только правду, не прибегая ни к политуре для наведения глянца, ни к разъедающей соли для посыпания ран. Для этого, думаю я, надо прислушиваться к голосу своих убеждений и уж, во всяком случае, никогда не слушать таких людей, как наш редактор. Сегодня, сбегав куда-то на инструктаж, он будет требовать бочками сироп, а завтра, опять куда-то сбегав, потребует цистерну дегтя. Сегодня он нашу «Записку» называет документом, свидетельствующим о наших пораженческих настроениях, а завтра, случись что с теми, кто распорядился вести безнадежное наступление распыленными силами, будет потрясать ею и вопиять, что «Записка» еще недостаточно решительно «вскрывает».

Но леший с ним, с редактором! Он и окружающие его прихлебатели — это горстка, единицы. А коллектив-то наш состоит из настоящих людей, самоотверженных, готовых на все ради дела, которому служит газета. На днях Лидия Шувалова пришла в редакцию во время жестокого артиллерийского обстрела улиц. Она шла под грохот разрывов: на плечах, на воротнике ее пальто, как елочные блестки, сверкали мелкие осколки стекла из окон.

— Лида, — сказал внушительно один из членов редколлегии, этакий соратник редактора из выгоды. — Ты безумствуешь. Зачем лезешь на рожон? Погибнуть нетрудно, а партия оценит тех, кто выживет.

Она прибежала к нам бледная, взволнованная, недоумевающая.

— Товарищи, товарищи, — только и повторяла в растерянности. — Вы понимаете, что он сказал? Что он проповедует!

Да, он здорово сказал. В этих немногих словах изложена целая философия жизни. Мы с трудом успокоили Шувалову, человека большой и чистой партийной души.

Нет, не такие «философы» составляют коллектив редакции.

Есть, правда, как я уже сказал, и несколько таких, которые плотной стеной стоят вокруг редактора, сами полуголодные, а почему-то с готовностью заглядывают в его жующий рот. Досадно то, что именно они, отсиживающиеся в бомбоубежищах, тайно пожирающие свои полуответственные пайки, вылезут потом на свет божий и примутся раздавать оценки — кто, мол, и как вел себя в дни борьбы с немецким фашизмом, будут делать обзорные доклады, писать статьи и составлять сборники, но только всячески примазываться к сделанному другими, по с помощью ловких финтов, говоря языком футболистов, представлять дело так, будто бы они-то и были главными творцами побед, — прямо-таки по Бывалову и исполнении Игоря Ильинского: «Под моим личным руководством». Я их не называю, и не потому не называю, что, дескать, тешу себя надеждой: сами, мол, узнают свое лицо и устыдятся. Нет, они не устыдятся, они не из таких. Просто не хочется их поминать. Тем более что уж очень много есть других, о которых перо само пишет.

Я помянул Людмилу Александровну Бацевич. Это она стенографировала доклад Ленина 19 июля 1920 года в Таврическом дворце, когда открывался Второй конгресс Коминтерна.