Бой идет страшный. Ленинград сотрясается от грохота тяжелой артиллерии. По врагу бьют все пушечные стволы, какие только нашлись в нашем городе. И артиллерия флота, запертого в Кронштадте и на Неве, и артиллерия бронепоездов, которые долгими годами стояли на запасных путях ленинградских железных дорог, и пушки, спешно поставленные на подвижные платформы, и пушки армий, дивизий, полков, батальонов. Бьют минометы, хотя у нас, как выяснилось, их значительно меньше, чем у немцев. Все бьет, все крошит врага, по враг прет и прет.
Тяжелые бои идут на рубеже Лигово — Пулковские высоты — Кузьмино — и дальше до Красного Бора перед Колпино. Мы поднялись вчера на Пулковские высоты и долго пробыли на чердаке одного из зданий обсерватории; потом лазили еще и на колокольню церкви в селе Пулково. По там было страшно от мысли, что при очередном снаряде свалишься вместе с колокольней и тебя раздавит кирпичными глыбами. Мы удалились с колокольни как можно скорее, но в то же время и не очень поспешно, дабы не быть неприлично трусливыми.
С обсерватории и с колокольни открывалась картина почти всей ленинградской войны. Совсем недавно в завесах густых дымов мы видели Красногвардейск. Сейчас и все иное на западе и на юге было в дыму — и Лигово, и Красное Село, и Пушкин, Павловск… Взрывы огромных морских снарядов на десятки метров подымали столбы земли по всем косогорам от Красного Села и Дудергофа; то там, то здесь тройками, пятерками ползли танки, за ними цепями, черными строчками, тянулась пехота немцев. По танкам, по пехоте прямой наводкой била отважная батальонная и полковая артиллерия. Мы видели эти маленькие — а издали и вовсе крошечные — пушчонки на открытом поле, в осенней жухлой траве. Вокруг них горело, рвалось, но они стреляли и стреляли. Гул катился, не умолкая ни на секунду, из края в край по фронту. А оглянись назад, в сторону Ленинграда, — там по-прежнему копают. Копают бесконечно длинные рвы — желтые глубокие раны на приневской болотистой равнине. Ставят доты и дзоты. Из нашей редакции тоже многие пошли копать туда — к Шушарам, к Московской Славянке, за больницу имени Фореля. Журналисты сменили перо на лопату. Так надо.
Где-то у Шушар, в этом длиннейшем рву, второй день работает и Вера Горбылева; в их газетке дел никаких не стало. Оборонные стройки прижались к ленинградским окраинам. Смотрю: где она там, не видно ли ее в желтом просторном мирненьком пальтеце. А там все в мирных пальтецах и в жакетках, и не видно их среди глыб земли. Вижу только всплески огня и дыма от орудийных залпов: пушки стоят по краям рвов, прямо в толпах работающих ленинградцев.
В воздухе вой от моторов и винтов — «мессершмитты», «юнкерсы», «хейнкели» бомбят, палят из пулеметов, швыряют листовки. Этих пестрых, в две краски, летучих листков миллионы. Они лежат всюду на нашей земле, их подхватывает ветер и носит по дорогам, по канавам. И сдаваться-то немцы нам предлагают, и бить политруков, и угрожают страшной смертью всему Ленинграду. Бойцы, землекопы — все, кто может, собирают их и жгут в кострах.
Особо ожесточенные бои, как нам сказали, развернулись правее Пулкова, в районе деревень Кискино и Камень, где немцы, видимо, хотят прорваться на гребень Пулковских высот, перевалить через них на равнину и прямым путем махнуть в ленинградские улицы. По городу ходит слух, что немецкие мотоциклисты уже докатывали чуть ли не до ворот Кировского завода. Но никого, кто бы видел это, мы найти не смогли. Не сами ли немцы пускают по радио подобные слухи?
С утра в этот день мы сидели с Михалевым в его комнате, писали небольшую корреспонденцию, извлекая для нее материал из наших записных книжек, — военный отдел остро нуждался в корреспонденциях с фронта. Сидели за михалевским столом — друг перед другом. Он в кресле, я напротив на стуле. Как всегда, ссорились из-за каждой фразы, из-за каждого слова. И решили, чтобы не перессориться окончательно, поехать туда, к этому Кискину и этому Камню. Позвали Ваню Еремина, который тоже что-то писал, и отправились.
Дорога лежала за Нарвскую заставу, по улице Стачек, мимо Кировского завода, через Автово. Возле больницы имени Фореля попали под сильный артиллерийский обстрел. Вышли из машины, но укрыться было негде: рядом с дорогой лежало болотище, затянутое зеленой ряской. Отстоялись под огнем, подняв для уверенности воротники шинелей, и тогда въехали во двор больницы. Там, как нам известно, должен располагаться штаб дивизии, ведущей бой в районе Камня.
По нашей просьбе ввести в курс боевых действий начальник политотдела дивизии пообещал отрядить товарища, хорошо осведомленного о действиях дивизии.
Кроме нас сюда прибыло еще несколько журналистских бригад и корреспондентов-одиночек. Мы собрались в обширном больничном зале, в котором уже никаких больных не было. Из высоких окон при каждом близком разрыве сыпались остатки стекла.
Вскоре к нам вышел осанистый полковой комиссар. В нем мы узнали того газетного «полководца», который разбудил нас в Ополье в первую нашу фронтовую ночь. Но он уже был без каски, без бинокля и ремней. Обыкновенный военный. Он принес с собой стул, поставил его посредине зала, основательно уселся и начал информировать.
— Пункт Ка, — заговорил он размеренно, — является ключевой позицией на Пулковских высотах. К пункту Ка немцы устремили свои ударные подразделения… Записывайте, пожалуйста, записывайте. — Он заметил, что мы хотя и раскрыли было блокноты, но к бумаге и карандашам так и не притрагиваемся.
Говорил он долго, слушателей у него постепенно убывало. Одними из последних, вежливо поблагодарив полкового комиссара за информацию, отбыли в район деревни Камень и мы.
Идти надо было пешком. Где только не путались мы по бесконечным кустарникам и кочкарникам, прежде чем добрели до КП одного из батальонов, действующих возле Камня. Поднялись к гребню высот. Сентябрьский воздух был прозрачен, чист. Солнце светило, и с высоты, оглянись только назад, отлично виден весь город с его куполами и шпилями, с дымящими заводскими трубами. Вот как приходится воевать бойцам-ленинградцам: на самом виду у родных улиц. Из города же, если смотреть на эту высоту, тут будут видны лишь взрывы, столбы дыма и земли.
Полк, в который входит батальон, дерется и держится уже четвертые сутки. Казалось бы, что это за деревушка — Камень. Обычная пригородная деревушка, из которой ежедневно утром молочницы ездили электричкой со своими бидонами на ленинградские рынки. Но само командование фронта отдало приказ: удержать этот Камень любой ценой, во что бы то ни стало. Простым глазом видно, насколько важно тактическое, а может быть, даже и стратегическое положение высоты, на которой стоит деревня Камень. Немцы изо всех сил рвутся оседлать высоту и захватить деревню. Они действительно, полковой комиссар прав, для удара по пей собрали увесистый кулак войск. В лесах и ложбинах перед высотой, по ее склонам скрыты их артиллерийские батареи, спрятаны расчеты минометных гнезд. Используя укрытия, все время накапливаются автоматчики, действуют снайперы.
Позавчера днем передний край нашей обороны, то есть позиции батальонов полка, жестоко обстреливала из пулеметов авиация немцев. После того принялись долбить землю немецкие пушки и минометы. Три часа пролежали бойцы под ураганным огнем. Земля застилала им глаза и уши, заваливала окопы, щели. И она же, земля, спасала людей от осколков. Бойцы выдержали, не отошли. Отбив все атаки противника, они ударили в контратаку, затем пошли во вторую, в третью. Они знают: отступать отсюда нельзя. Просто некуда отступать. Позади он — город, который виден как на ладони.
Мы провели несколько часов среди бойцов батальона. Повидали аспиранта Ленинградского университета товарища Кренстрема, который, конечно же, никогда не думал, что будет военным. Но сейчас, встретив этого умелого командира, ни за что не скажешь, что он когда-то был аспирантом, успешно шел в науку. Подразделение, которым командует этот волевой товарищ, вело бой сорок часов подряд, без сна, без отдыха, без перерыва.
