Наш берег в жидком осинничке, который довольно хорошо просматривается с противоположного берега. Ходить здесь в полный рост нельзя: тотчас схлопочешь или пулю снайпера, или мину из ротного минометика. А мина в лесу — это почти верная смерть. Она рвется у тебя над головой, задев за ветви деревьев; осколки, как железный душ, бьют сверху по земле. Поэтому до блиндажей КП мы добираемся почти на четвереньках, но канавкам, прячась за пнями и кустиками погуще, не торопясь, осматриваясь, без суеты и лихости.

На КП нам рады. Снова и снова я убеждаюсь в том, как красноармейцы и командиры нашей армии любят печать и ее представителей. Нас угощают консервами, печеньем, чаем из термоса. Нам рассказывают обо всем, о чем бы мы ни спросили. С нами затевают разговоры о литературе, об искусстве.

Но разговоры разговорами, рассказы рассказами, а мы хотим все видеть собственными глазами. Нам рассказывают о нескольких смельчаках, вот уже более двух недель несущих круглосуточную наблюдательскую вахту самом берегу, лицом к лицу с немцами.

Немцам ненавистна эта маленькая, затерявшаяся в береговых изгибах огневая точка. Немцы знают, что сквозь ее тщательно замаскированную узкую амбразурку за каждым их движением днем и ночью упорно следят никогда не смыкающиеся глаза. Каждое неосторожное движение немецкого солдата влечет за собой меткий выстрел нашего снайпера, каждая перегруппировка войск, каждая подозрительная возня фашистов неизбежно заканчивается точным, прицельным огнем нашей артиллерии.

Чтобы уничтожить эти незримые, вечно бодрствующие «глаза», немцы начинают бить из пулеметов, забрасывают минами весь наш берег. Взлетает в воздух земля, рушатся деревья, в пух раздираются мох и торф. Вот почему так траурно черен лес, по которому мы только что шли в батальон.

Немцы бесятся. А «глаза батальона» по-прежнему живут и бодрствуют.

Нам, конечно же, захотелось побывать в том героическом блиндажике, у тех бесстрашных наблюдателей.

— Что вы, что вы, товарищи корреспонденты! — сказали нам. — Это невозможно. Их там семеро во главе с младшим сержантом Дмитрием Дубовиком. Так вот за две с лишним недели из семерых только он, Дубовик, покидал свой НП. Первый раз, чтобы подать заявление о приеме в партию, второй раз прибыл на заседание партбюро. Пищу туда, к ним, доставляют по ночам, ползком, в ранцевых термосах.

— Ну и мы отправимся туда ночью, ползком, с теми, кто понесет термосы.

— Хорошо, — сказали нам в конце концов. — Вас все равно не удержишь. Ползите.

Но до ночи было еще далеко. И чтобы не терять времени, мы отправились на огневые позиции минометчиков, метров за двести — триста от КП батальона.

В кустах возле батальонного миномета, нацелившего свое 82-миллиметровое дуло вверх с наклоном в сторону немцев, нас встретил двадцатилетний крепыш белорус Данила Клепец. Его нам рекомендовали как отличного мастера минометного огня.

— Ну-ка, покажите, дорогой Данила, — попросили мы его, — покажите, как вы это делаете. Постреляйте из минометика, а мы вас сфотографируем — вот у товарища Михалева аппарат.

Клепец добродушно улыбнулся, застеснялся. Видим, не знает, что и ответить. Его выручил лейтенант, с которым мы пришли на огневые позиции.

— Он у нас отличный корректировщик, наблюдатель. Он дает данные на огневые. А мину-то в ствол бросить каждый сможет, товарищи корреспонденты. Вы Данилу как наблюдателя порасспросите. У него есть что рассказать.

Но и об этом краснеющий парень рассказывать стесняется. По-прежнему его выручает лейтенант. Совместно они все же кое-что нам порассказали.

В одном из недавних боев, когда еще дрались на более далеких рубежах, с Данилой был такой случай. Как-то под вечер он облюбовал себе местечко для НП в густой кроне высокой старой сосны. Место было хорошее. Впереди в густеющих сумерках лежало большое село, занятое немцами. Перед селом бугрилась какая-то подозрительная высотка, покрытая кустиками. Влево — тоже кустики, вправо — лес.

Клепец закрепил на сучьях телефонный аппарат с уползающим в глубь леса проводом, обломал ветви, которые мешали наблюдению; наконец, и сам привязался веревками к стволу.

Немцы, встревоженные его вечерней пристрелкой, то и дело били наугад в темноту из пулеметов. Клепец заметил, что особенно густо трассирующие пули идут с той подозрительной высотки перед деревней. По светящимся следам он определил число огневых точек противника и, когда занялось прохладное летнее утро, донес командиру:

— Вижу цель — шесть фашистских пулеметов. — И сообщил данные для наводки миномета.

В лесу за ним послышался выстрел, через его голову с воем проследовала первая мина.

— Хорошо! — Клепец был доволен. — По дистанции хорошо. Только чуть правее возьмите.

Он видел, как в кустах на высотке поднялась суета. Фашистские пулеметчики спешили переменить позицию. Мелькали их каски, мундиры с белыми погончиками, лязгали перетаскиваемые пулеметы.

Вторая и третья мины угодили в самую эту толчею.

— Беглый! — скомандовал Клепец, и десятки ревущих молний ударили по высотке. Вырванные из земли, летели вверх кусты, обломки пулеметов, каски, мундиры…

Покончив с высоткой, Клепец огляделся. Он заметил, как из деревни к лесу, что направо, короткими перебежками пробираются двое. В том направлении, куда они держали путь, на самой опушке поблескивал от солнца какой-то, видимо металлический, предмет.

— Вижу цель! — вновь донес он командиру.

И снова стукнул позади негромкий выстрел. Над головой корректировщика пропела мина и разорвалась чуть левее цели. Клепец скорректировал. В следующую же минуту беглый огонь бросил в воздух огневую точку врага. Это был миномет — зеленая труба на распорках, замаскированная молодым ельничком.

Но настала и такая минута, когда и немцы заметили отважного корректировщика. Собственно, не его самого, а наблюдателя артиллерии, который на этой же сосне, устанавливая себе связь, неосторожно показался меж ветвями.

Противник тотчас открыл минометный огонь. Первая мина рванула метрах в пятнадцати от сосны. Осколки, визгнув, рассекли воздух вокруг. Вторая перелетела. Третья ударила вправо. Четвертая — снова недолет.

Клепец видел место, откуда по нему били, и решил перенести огонь своих минометов туда. Но сколько ни вызывал он командный пункт, аппарат упорно молчал. А медлить было нельзя. Он слез с сосны, чтобы как-то оповестить своих о том, что связь нарушена. Тут снова завыла мина. Клепец едва успел заползти под замаскированный в соседних кустах танк, как громыхнул разрыв. Осколки брякнули о броню машины.

Потом он, как бы оправдываясь, говорил танкистам:

— Если бы не порвало связь, ни за что бы не слез.

— Не сочиняй, — остановили его. — Посмотри-ка вон туда…

Клепец взглянул вверх. Сосна, на которой он только что сидел, была словно подстрижена. Обрубленные осколками ветви печально свисали.

— Да и это откуда у тебя взялось? — снова указали ему.

Футляр бинокля был пробит. Острый кусок рваного металла врезался в крышку.

— Откуда? Бес его знает! — удивился Клепец. И он отправился вдоль опушки выбирать себе новый пункт для наблюдения.

Остановил его связной, который доложил, что командир прислал смену. Лишь тогда боевой корректировщик сообразил, что уже вечер, что прошли сутки, что целых двадцать четыре часа провел он на дереве, корректируя огонь минометов.

— Вот об этом и напишите, — сказал нам лейтенант, когда мы выслушали их совместный рассказ о том, как Клепец сидел на сосне. — Вот это его настоящая работа.

Но нам все же очень хотелось сфотографировать минометчика с миной в руках, на огневой позиции: мы уже насмотрелись подобных снимков в газетах.

— Ну что же! — Лейтенант вздохнул не без тяжести, переговорил с кем-то по телефону вполголоса. И Клепец перед объективом нашего аппарата опустил в ствол миномета одну за другой три мины.

За рекой ударили три разрыва.

— А теперь тикать! — сказал Клепец.

Минометчики подхватили миномет с тяжелой плитой, ящики с минами, и мы все вместе припустились быстрым шагом подальше от этого места. И то было благо, потому что на прежних огневых буквально через три минуты после последнего нашего выстрела разорвалось не менее десятка вражеских мин.