И вот наступают сумерки. Кто там завидовал тому, что разведчик ест котлеты? Смотри. Вот поднимаются над бруствером парни в пятнистых маскхалатах. Когда еще тебе придется встать в полный рост в поле, открытом любой пуле, любому осколку... Ты сидишь в земле, словно в броне, а они уходят, уходят один за другим во тьму, в ночь и возвращаются не все и не всегда.

Первыми ушли Коля-Вася — никогда не разлучавшиеся саперы, которых поэтому звали странным двойным именем. И оба они на него отзывались.

Ушла и группа прикрытия с двумя ручными пулеметами.

Майор Чекмазов протянул руку командиру разведки лейтенанту Карпову.

— Пора.

Размытые белесые шары каждые десять минут вспыхивают над невидимой теперь линией немецких окопов. Косые черные нити частою сетью расползаются в них, как трещины на стекле. Дождь, непрерывный дождь льет и на наши и на немецкие окопы. Хороша, говорят, погода для разведки. Хороша, это конечно. Может быть, и не сразу, вылезая из-под земли под пули, заметишь, как обступает тебя высокая, по пояс, никем не кошенная трава, как липнет к телу промокшая одежда. Но проходит пять-десять минут, и к опасности привыкаешь, а к отвратительным, скользким прикосновениям пропитанного водою, липкого белья — нет. И до тех пор, пока новая опасность не встанет перед тобою во весь свой грозный рост, разведчик чувствует только противную липкость намокшей одежды.

Невидимый в темноте командир группы, раздвигая мокрую траву, идет по следам саперов. Старшина Величко замыкает колонну. Тридцать лет ему уже от роду. Он и ротного старше и начальника разведки, те еще не вышли из комсомольского возраста.

Пригнувшись чуть ли не к самой траве, идет Величко, ничего не видя, кроме темного, чернее неба, аспидного сгустка впереди себя — спины последнего в группе разведчика. Черный ком этой спины держится точно между двух ярких звезд, которые виднелись всегда слева от огневой точки, что была так долго под наблюдением и куда они сейчас идут. Но проходит несколько минут, и ком начинает медленно смещаться вправо. Это понятно. Никто никогда не ходит по прямой. Зигзаг — тропа разведчика. И значит, командир группы где-то там свернул вправо, за ним след в след прошли все разведчики, а теперь пора и ему.

Зигзаг за зигзагом приближал группу к окопам противника, а увидеть протоптанную дорожку даже и при дневном свете было бы невозможно: ясно просматриваются только прямые линии. То слева, то справа над головою старшины проносились пули. Иногда под напряженной ногой тупо вздрагивал дерн — где-то неподалеку пуля врезалась в землю. Каждая могла убить любого в их группе. Но это еще не было опасностью. Смерть пока разила вслепую.

Внезапно матово засветился недалекий горизонт. Ракета. И застывший, прижавшийся к земле старшина увидел всю свою группу. Цепочка неподвижных голов вылезала из высокой травы. Он и в темноте узнавал своих бойцов. Все всматривались туда, где сейчас трое фашистов засели у пулемета. Туда, где рядом с ними, чуть правее огневой позиции, блиндаж, а в нем шестнадцать солдат. Шестнадцать, не меньше — это установлено трехдневным наблюдением. Одного из них они сегодня ночью должны доставить в штаб дивизии. А если повезет, то и двух.

Ракета погасла. Зигзаг, еще зигзаг. Скорее, пока не взлетела следующая, до нее десять минут времени!

Никто не отстал, никого не ранило в пути, и вот уже по времени должно быть место сосредоточения. В кромешной тьме Величко спускается в низину, по дну которой течет ручей. Вся группа уже здесь. Должна быть здесь. Но есть ли она — не видать. Никого. Ничего. Черная, беспроглядная мгла да шелест дождя.

Не могли же немцы без единого выстрела, без крика или шороха захватить его товарищей! Хотя отчего же? За спиной у Величко больше сотни разведывательных операций. Бывало и так, что один он, отстреливаясь, уходил от перехитрившей группу засады. Все бывало за два года войны. Осторожность, трижды осторожность — к этому приучила его разведка.

— Хитер ты, старшина, — говорили ему. Конечно, хитер. Будешь хитер, коль хочешь дело сделать. Таких ухарей, как Колька Карпов, обычно убивают в третьем-четвертом поиске. Да хорошо, если одного.

И Величко залег у ручья, притаясь, всматривается и вслушивается в темноту. Мелькнувшие следом за пулеметного очередью желтоватые круги света на долю секунды вырвали из мглы людей, затаившихся в низине. Разведчики одолели половину дороги и собирались с силами перед второй.

Величко сразу узнал коренастую фигурку Карпова, как ни искажал ее мешком свисавший маскхалат. Лейтенант обходил разведчиков, наклонялся к каждому и, о чем-то пошептавшись, шел дальше. Вот и перед Величко блеснули его расширенные глаза. Только одни глаза и светятся из тьмы. Звезды в них, что ли, отражаются?

— Цел, Саша?

— Ты бы пригнулся, — не стал отвечать на никчемный вопрос старшина, — не по Большой Семеновской гуляешь.

Карпов сел. Прямо в мокрую траву. И не шелохнулось ничего, словно тень скользнула на землю. Горячая рука нашарила руку Величко, сжала.

— Как думаешь, если я с саперами махну бегом до проволоки? Пока вы доползете, проходы готовы будут.

Вот, начинается. Бегом, быстрей... Сколько их, таких быстрых, хоронил Величко...

— А я, когда вы с разбегу на пулеметы напоретесь, людей из огня выводи, к матери твоей заходи, рассказывай про твою героическую гибель. Майору объясняй, как сдуру операцию загубили...

Смеется Карпов. Все-таки шесть лет разницы, мальчишка еще, только-только двадцать пять минуло. Сам-то себе Величко в свои тридцать с небольшим стариком сейчас кажется.

Дальше надо было ползти. Те же самые зигзаги. В той же самой мокрой и скользкой траве. Только каждый — и со спины и сбоку — отовсюду исхлестан травяными прядями. Раздвигать головою мокрые жесткие стебли, царапающие лицо, — занятие не из лучших. Резкий запах сгоревшего тротила бьет в нос. Он чувствуется задолго до появления воронок. И что-то все чаще и чаще они попадаются. «Не нарочно ли выбирают передовые такой путь, чтобы полегче?» — даже забеспокоился старшина.

Нет, все нормально, если пригнуть траву вокруг пошире, все так же попеременно возникают слева две ярких звезды и ковш Большой Медведицы справа. А в свете ракет отчетливо видны теперь ориентиры, на которые разведчики намечали движение еще из своих окопов.

Где-то там, далеко позади, в глубоких, безопасных, кажущихся отсюда просто неуязвимыми окопах светит фонариком на ручные часы взволнованный майор Чекмазов. И сразу к светлому кругу наклоняются еще три головы. Непривычно молчаливый заместитель начальника разведки тут же опять вылезает на бруствер окопа и вглядывается во тьму, где ничего нельзя увидеть.

Длинная пулеметная очередь раздается на правом фланге. За нею еще одна. И тоже длинная.

— Ошалели, сволочи! — орет из тьмы невидимый человек. И пулемет умолкает, словно подавившись. А по траншее прокатывается сдержанный гул, не спит в ней, оказывается, никто, все ждут и костят сейчас на корки пулеметчика, из-за которого немцы могут всполошиться прежде времени.

— Костя, они уже под проволокой! — негромко говорит Чекмазов капитану Курочкину, начальнику артиллерийской группы поддержки пехоты.

— Расчеты к орудиям! — отрывисто бросает тот куда-то в темноту у своих ног.

И темнота отвечает ему хриплыми голосами телефонистов. Орудия к бою готовы.

Но еще некуда стрелять, еще незачем стрелять, по-прежнему спокойно на немецкой стороне, не чаще, чем прежде, вспыхивают тусклые шары ракетных всполохов. И дождь, нудный дождь, спасительный дождь расчеркивает наискосок эти шары.

А под немецкой проволокой, уже не замечая дождя, не чувствуя на себе мокрой одежды, затаились и группа захвата и группа прикрытия. Здесь осветительные ракеты не тусклые световые пятна, а яркие прожекторы, которые, несмотря на дождь, обнажают все перед позициями.

В десятиминутные перерывы между ракетами саперы в кромешной тьме осторожно орудуют ножницами, срезая нижние ряды проволоки. Верхние пока остаются на месте, чтобы наблюдатели противника даже при свете не заметили ничего подозрительного.