В январе 1942 года я вылетела ночью с Адлерского аэродрома на У-2 в Кущевку. Нарядили меня в юбку, кофту, платок, старый ватник и ботинки со шнурками. Поверх всего — комбинезон. Так одели, как ходили девочки-подростки моего возраста там, в станицах. Сверх комбинезона — рация, комплект питания. Работать должна я там долго, и поэтому со мной выбрасывают грузмешок. В нем два комплекта запасного питания и для меня кое-что. А остальной груз — мины, тол для наших подрывников, маленький пистолет за пазухой и пара гранат. Таким пистолетом даже убить нельзя, а только ранить. В случае чего, надо действовать финкой. Финка — неразлучное оружие разведчика. И сейчас она со мной, остро наточенная.

Поздней ночью я села в самолет. Два кольца у борта самолета. За одно цепляют мой парашют за вытяжной трос с карабином, а за другой — грузмешок. Я очень волнуюсь, сидя в этом фанерном самолете. Летчик объясняет: «Ударю по плечу рукой, значит, готовься, а махну — перелезай за борт и становись на крыло!..»

Ночь. Непроглядная темень. Мы летим вначале над морем, а потом, за Туапсе, берем курс через кубанские степи на Кущевку.

Сердце лихорадочно сжимается. Мне кажется, оно вот-вот выпрыгнет из груди или разорвется. Говорят, когда волнуешься, то к лучшему. Мое состояние почувствовал летчик: подбадривает, трясет рукой, мол, не бойся, все будет хорошо. Ему, наверное, наговорили, что я храбрая, а на самом деле я вся трясусь. Бояться я вроде не боюсь, знаю, что надо делать, но дрожь такая, что даже скулы начали болеть. Это еще, может быть, я дрожу и от холода. Очень сильно дует ветер в фанерном У-2.

Подлетаем к цели. Толчок в плечо. Самолет начинает разворот. Поднятая рука летчика выводит меня из оцепенения. Груза на мне не так много. Поднимаюсь. Самолет планирует. Шума мотора не слышно — летчик выключил. Быстро перебираюсь на крыло. Еще секунда — и я делаю шаг в ночную бездну. Привычный толчок. Это открывается парашют.

Приземлилась довольно удачно. Теперь надо действовать быстро. Слышу: где-то невдалеке шлепнулся мой грузмешок. Быстро сворачиваю парашют. Иду на поиски мешка. Нахожу его метрах в сорока от места моего приземления. Прислушиваюсь. Не слышно ни звука. Снимаю комбинезон. Разрезаю финкой грузмешок и заталкиваю в него комбинезон и парашют, свой и от грузмешка. Тащу все в кустарник. Это лесополоса, колючая-преколючая, не то акация, не то алыча. Прячу груз в небольшую канавку и засыпаю валежником. Замаскировала и присыпаю табаком, как пудрой, чтобы не нашли собаки. Конечно, если враги заметили выброску, то они все равно найдут, но надеюсь, что все будет хорошо. Уже полчаса прошло после выброски. Если б заметили, уже бы искали меня с собаками.

До рассвета часа два. Смотрю в сторону станицы. Кое-где мерцают огни. Значит, станица недалеко. Это немцы, нарушая маскировку, зажигают свет.

Иду быстро. Вот и фруктовый сад, сухая полынь хрустит под ногами. Об этом саде мне рассказывали, и об ульях-колодах за садом. Под одну из пчелиных колод я прячу свою рацию и питание к ней. Теперь я по внешности — обычная девочка-станичница.

Четыре часа утра. За садом с краю третья хата — явочная квартира. В станице тихо. В такое время самый сон. Только редко петухи перекликаются, собаки побрехивают. В хорошее время станичники и зимой просыпаются рано. То коров убирают пораньше, еще что спешат сделать по хозяйству. А сейчас — тишина, ни звука, кажется, что станица вымерла. Немного сереет. Видны хаты. Вот и третья, под соломой, с крыльцом. Забор тесом обшит. Кто-то приоткрывает калитку и с силой тащит меня за рукав. Калитка захлопывается. От испуга у меня отвалился язык. Стою и смотрю.

Бородатое лицо. Старик говорит мне пароль, я отвечаю.

— Молодец ты, дочка, — обнимает меня бородач. — Кажется, не заметили немцы. Я ждал. Все видел и слышал. Уже решил было идти тебя искать. Патрули не попадались?

— Нет, — говорю я, — не попадались.

— Да, они в такое время дрыхнут без задних ног. Говори, где груз.

Я рассказала. Старик отправился за ним: надо торопиться — уже заметно светает. Сказала я ему и о рации, которую спрятала под ульем. Усевшись на порог, с нетерпением жду деда. Не прошло и часа, как он возвращается, все притащил сразу. Сильный дед, хотя ему не меньше чем шестьдесят лет.

Дед затапливает печку, готовит завтрак, и я ему помогаю. Жарим рыбу и варим щи из кислой-прекислой капусты.

— Ну, внучка, — говорит дед, — ты хорошо запомнила свое имя и фамилию?

Я отвечаю, что хорошо, и тоже спрашиваю, как он не боится ходить по ночам по станице. А он говорит:

— Я у них в доверии, и пропуск у меня есть, как у ихнего заправского шпика.

Оказывается, дед может днем и ночью ходить по станице, только, конечно, не там, где располагаются фашистские войска и военная техника. Вот так дед Тимофей! А для всех остальных был запрет и приказ после восьми часов вечера не выходить из дому. За невыполнение — расстрел.

Я считалась внучкой деда Тимофея. Документы, заготовленные в штабе, действовали хорошо. Дня три я боялась выходить на связь. Потом все уладилось. О моей выброске не было слышно ни звука. Дед Тимофей все уже разузнал.

Приспособилась я в горенке дедовой хаты. Рацию он мне помогал запрятывать за икону. Он там прятал рации и других радистов, которых присылали до меня. Я представляю, что было бы с дедом, если б тот казненный наш радист выдал его и остальных товарищей. Надо бы описать его подробней, назвать его, но никто тогда не спрашивал фамилий и имен. Все мы работали под кличками. Были в этой станице и подпольщики. Они поддерживали связь с нашими разведчиками.

Когда поймали радиста, дед Тимофей увидел его в комендатуре. Побежал скорее домой, схватил рацию и утопил ее в лимане, привязав к ней гранату. Он бросил ее и подорвал, вроде бы глушил рыбу. Рыбы ловил он много и для немцев. Ему они разрешали. Еще рассказал мне дед Тимофей, что три дня качался наш повешенный радист, и немцы не разрешали его снимать. Кто пытался, того расстреливали на месте. Это, наверное, наши ребята пытались...

Надо налаживать связь, и как можно скорее: много разузнали важного ребята. Все сведения надо передать в штаб. Я начала работать.

Чуть ли не каждые сутки взлетали в воздух то днем, то ночью вражеские склады с боеприпасами. Ни одна машина не могла выехать за пределы станицы. Наши группы подрывали их в пути, ставя по дорогам мины. Целыми ночами я передавала в штаб шифрованные сведения. Работы было много, и я ненадолго выходила на связь и днем.

На седьмой день я услышала трансляцию на моей волне. Это немцы включили пеленгатор. Рассказала об этом деду Тимофею. Он не огорчился:

— Ну и что? Это чепуха, просто не выходи на связь каждый день, меняй время передач и каналы.

Ого, ничего себе дед! Не так-то он прост! Я сделала, как он сказал. То ночью, то днем я выходила на связь, и то не каждый день. Мы же с ним по очереди ходили и за сведениями. У нас было такое место, — нипочем не догадаться, что там разведчики прячут донесения, — почти на глазах у фашистов. И сама я разведывала, что делают немцы, как относятся к ним станичники и кто помогает врагам. Все это я передавала в штаб.

Однажды чуть не наделала глупостей. Дорого обошлась бы эта глупость мне и деду Тимофею. Как-то узнала я, что в офицерском клубе вечером будут танцы. Началось у них еще засветло. Я решила посмотреть. Засунула две гранаты за пазуху и пошла. Надо было запомнить офицеров в лицо, а потом узнать фамилии у деда Тимофея и передать в штаб. Смотрела, смотрела я на них. В окно все видно, что они выделывали. Часовые нет-нет и повернутся в мою сторону, а сами смеются: что, мол, потанцевать хочется? Показывали на двери: заходи, мол! Что-то говорили по-немецки и гоготали. Я не понимала их, но догадывалась. И такая меня злость взяла. Ах вы, гады! Разве можете вы подумать, что я разведчица! Для вас я просто сопливая, грязная девчонка! Ну погодите!