— Это я, Иван Карпович. Я Глеб и есть.

— Ну, ну. Так, так. Ладно, добро. Весной приезжайте. Весной у нас благодать.

В этом месте повествования мне захотелось вернуться к самому началу, вспомнить, с чего началось...

Однажды летом я сидел у себя в кабинете, в редакции журнала. На стекла закрытых окон (откроешь — оглохнешь и задохнешься) давил зноем, гулом, звоном трамвайным очень оживленный проспект. Сидеть мне было до трех часов пополудни. Я уже выговорил себе право съездить на неделю в Нечерноземье. Все было рассчитано у меня: двадцать минут до вокзала, беру билет, поезд в девятнадцать с минутами. У меня остается три часа времени: еду домой, собираюсь в дорогу... В Новгороде меня встречает...

Все так и вышло, как я запланировал, за исключением одного пункта: поезд в Новгород по летнему расписанию уходил не в девятнадцать с минутами, а в семнадцать без минут. Билет я купил для чего-то, мной овладела какая-то рассеянность. Вышел из вокзала без четверти шестнадцать. До поезда оставалось час пятнадцать минут. До дому от вокзала нужно было проехать полгорода, по самым загруженным в это время магистралям.

На стоянке такси стояла одна машина. Я объяснил водителю, что к чему, обратился к нему, как к другу, как к брату:

— Давай попробуем... Не успеем — ну что же...

Водитель малость поколебался, прикинул...

— Вообще-то навряд ли, ГАИ сечет... за превышение скорости...

Он не отказывался, но колебался.

— Ну давай! Не выйдет — и не выйдет. У меня единственный шанс...

И мы поехали. Наша поездка, если бы прочертить ее на карте городских дорог, представляла собою трассу слалома-гиганта. Бывают асы среди таксистов, так едут по городу, словно знают секреты всех перекрестков, потоков, прогонов, постов ГАИ, светофоров, спрямлений, зигзагов и виражей. Такой мне ас и попался...

Леопардовыми прыжками я взлетел к себе на пятый этаж (в нашем доме нет лифта). Разделся, разулся, натянул на себя дорожное платье, во что-то обулся, запихал в мешок что попало под руку...

Метеором промчался в вокзальной толпе. Мой поезд тронулся, предстояло рвануть последнюю сотку... Мое время на сотке осталось незафиксированным. Но не зря, не зря же я бегал каждое утро по аллеям парка... Ничто приобретенное усилием над собою не пропадает, выручает в крайнем случае; каждого рано или поздно берет за горло этот самый крайний случай... Я таки прыгнул на подножку последнего вагона. Вошел в вагон и сколько-то времени просидел в неподвижности. В висках стучало сильнее, чем по железной кровле стучат во время ремонта.

Когда маленько охолонуло, пошел в тамбур. Следом за мною явилась проводница, внимательная, участливая женщина. Спросила у меня билет, посмотрела на свет компостер — и не ушла, оглядывала меня с каким-то странным выражением сочувствия и тревоги.

— Что с вами? — спросила она. — Вы больны?

Я смутился и почему-то ответил:

— Да есть немножко. А что, заметно?

Проводница смотрела мне на ноги. И я устремил туда же мой взор. Взору открылось нечто совершенно невозможное в привычном жизненном обиходе: одна моя нога была обута в туристский ботинок объединения «Скороход», на другой ноге нелепо притулилась домашняя тапочка со стоптанным задником (как она не слетела во время стометрового забега?).

Мое горло перехватила спазма нутряного, припадочного смеха. Проводница осталась серьезной, она жалела меня. Я рассказал ей, в чем дело. Она задумалась, как же мне быть.

— А вы надолго в Новгород?

— На неделю.

— Сегодня не успеете в магазин... Завтра с утра сходите и купите.

Я замотал головой:

— Моего размера в Новгороде не бывает.

Она прикинула на глазок мой размер, спросила:

— Какой же у вас?

Я ответил. Она прониклась еще большим сочувствием ко мне:

— Да, трудно вам с обувью... — еще подумала, как мне помочь. — Вы можете, чтобы не привлекать к себе внимания, приволакивать ногу. Сделать вид, что она больная у вас...

Я от души поблагодарил добрую проводницу. Когда она ушла, немножко порепетировал хромоту. Кажется, получилось…

Новгородский человек ждал меня на перроне (узнал же, что расписание изменилось). Как мы договорились в письме, для опознания он держал в правой руке последний номер моего журнала. Других особых отличительных черт, выделяющих его в толпе, он не имел: среднего роста, средних лет, плотного телосложения, щекастый, с настоявшимся, цвета калгановой настойки, румянцем. Я сразу его узнал, он меня и подавно. При ближайшем рассмотрении на его заурядном лице обнаружился хрящеватый, с горбинкой, с признаками хищности нос; зеленоватые с прожелтью, с проблеском скрытого внутри огня глаза свидетельствовали о том, что этот мужичок не простая штучка, как могло показаться при первом взгляде, себе на уме.

Ногу в тапочке я приволакивал, он спросил у меня о ноге, я ему выложил все начистоту. Он сделал какое-то умозаключение в отношении меня и сразу словно бы приподнялся, обулся в туфли на каблуках. Некоторое первоначальное замешательство в нем прошло, он принял тон попечительства надо мною.

Понятно, что дома у него обуви моего размера не нашлось, обуваться в резиновые сапоги с длинными голенищами, прихваченные мною для болот и водных артерий, было ни на что не похоже в августовское пекло. Я мало-помалу свыкся с ролью хромого, чем-то она мне, как говорится, даже импонировала. Рано утром мы сели в холмскй автобус, сошли в деревне Наволок, запаслись в магазине хлебом, припасами — в полном магазинном ассортименте, — пересекли недавно мелиорированное поле, усыпанное глиняными трубочками-капиллярами, присели на опушке осинового, ольхового, березового леса; я наконец-то натянул на ноги резиновые сапоги... Сделалось на душе тихо-тихо, так хорошо. Подумалось: «Чего ради сижу в задохнувшемся городе, год за годом, езжу в трамваях, в метро, толкаюсь локтями... А здесь шелестят березы. Столько воздуху, кислороду... Для рождения доброй мысли необходим кислород... Здесь Россия, Новгородчина, моя родина...» Подумав так, я стиснул зубы, переключил мысль на другой канал...

Мой спутник с интересом наблюдал за мной. Войдя под покров леса, мы как-то само собою перешли на ты: в лесу все равны. Немножко поспорили насчет того, можно ли брать воду на чай из канавы, прорытой мелиораторами. Я считал, что не стоит, все отравлено химией; мой вожатый был убежден, что можно: природа обладает великими ресурсами самоочищения. Мы зачерпнули воды в канаве, вскипятили в котле над костром — и сошло...

Дорога вскоре уперлась в болото. Дороги не стало, дальше мы шли неторной тропой, по кочкам, поросшим багульником и кустами уже поспевшей голубики. Ягоды были по-виноградному крупны и сладки, по-болотному дурманяще-духмяны. Что может быть лучше гонобобели на новгородском болоте? Разве что черника. Черники тоже хватало, на иных местах ее обобрали, до других мест руки не дошли, настолько велико болото на Новгородчине.

Уже под вечер мы вышли к озеру; пала заря на озерное плесо. Прямо из заревых вод простирал к небу свои руины Рдейский монастырь (и озеро Рдейское); в струящемся, серебристом вечернем свете будто и не руины — обагренная зарей величавая и прекрасная обитель...

Мой вожатый рассказал мне сагу о Рдейском монастыре, как выбирали место, торили дорогу на болоте, какие старорусские купцы, промышленники-солевары давали деньги на построение обители, сколько давали, как в войну немцы вешали партизан на паперти в монастырском соборе, как дорога ушла в болото, и сам монастырь погружается год из году в хляби земные, когда-нибудь погрузится совсем...