— Лет десять тому назад на этом месте утопилась девушка из деревни Высокое. Она любила парня, он ушел в армию и не вернулся. Она утопилась. С тех пор по ночам выходит на берег и поет. Рыбаки ее видели, рассказывали... На ней белое платье до пят, волосы распущены по плечам... Иногда она заходит в эту избу. Когда ночуют местные, не заходит, а когда приезжает новый человек, заходит посмотреть, не ее ли это жених... Вот, слышишь, дергает дверь...

В этом месте завораживающего, надо признаться, с непривычки леденящего душу бормотания моего товарища я встряхнулся и... Однако сон так и не пришел ко мне в эту ночь.

Утро родилось ласковое; всплыл из вод монастырь; тенькали камышевки, посвистывали рябчики, пела иволга, прыгали по мелкому песочку трясогузки; ночные страхи развеялись. Пришел из деревни Высокое строитель избы и лодок, кряжистый, старый мужик, на деревянной культе, принес нам хлебушка и картошек, посетовал, что шалит сердечко; помрет — и порядок на озере нарушится. Попили чаю…

К очередному — семейному — походу на Ловать я готовился загодя. Купил надувную лодку-«резинку». В инструкции было сказано, что ее грузоподъемность двести килограммов. Дочка Катя за год подросла, жена сохранила форму, и я старался: бегал каждое утро. Но все равно наш общий семейный вес плюс манатки и провизия не укладывались в два центнера, оставался привесок. Имела ли наша лодка какой-нибудь запас плавучести при перегрузке, это предстояло узнать на Ловати. Предстоящее семейное плавание, как множество других дел, пока что основывалось все на том же «авось».

Мы распускали нашу красавицу на полу, она остро пахла чем-то знакомым с детства — новыми галошами; теперь этот запах забыт, галош не носят, боты пахнут иначе (галоши еще почему-то можно было назвать калошами). Я накачивал «резинку» насосом-«лягушкой», она утробно вздыхала, как большое земноводное животное, скажем, гиппопотам, расправляла свои члены со множеством жировых складочек на толстых округлых бортах. Авось все усядемся на нее и — вниз по матушке по Ловати...

В жаркий июльский полдень мы пообедали, как дома, в чекуновской столовой и двинулись в путь. Лодку пришлось нести вдвоем с женой на палке: в ней было пуда два весу. Немилосердно кусались слепни, оводы, злобные, как маленькие шавки, мухи, хватало и комарья. Руки наши были заняты лодкой, оборониться нам было нечем. Я-то ладно, терпел, а нежнокожие мои горожанки страдали, хоть плачь. Страдания ближних намного больнее своих собственных.

Ловать утолила все наши боли, остудила, помыла, вылечила, взбодрила. Вскоре спущено было на воду наше плавсредство, наш семейный, первый в жизни корабль. Его уносило течением, ему не терпелось плыть...

Погрузили мешки, я вдел в уключины маленькие веселки — и что же? На плавсредстве не оставалось места для пассажиров. «Резинку» склеивали на фабрике спорттоваров в расчете на плавателей стандартного размера. Увы, мои ноги, как их ни складывай, занимали всю внутренность лодки. Худо-бедно еще одного пассажира можно бы примостить в корму; для третьего, даже подростка, решительно не оставалось места. К тому же, стоило нам всем троим усесться на «резинку» (на мелкой воде), как она погрузилась до рискованной черты. Что было делать? Тащить на себе вещи и лодку? Это сразу же отпадало: и за неделю не дотащимся до Березова. Мне бежать по бережку, а жене с дочкой плыть? Нет, на это им не решиться, им страшно. Оставалось одно...

— Вы, мои миленькие, добежите до Ивана Карповича — дорога тут одна, — спуститесь к Ловати и ждите меня. У Ивана Карповича переночуем, там будет видно... Может быть, трактор пойдет, лодку с вещами отправим... Был бы жив горский Иван, я бы сбегал к нему, он бы свез... Вы не бойтесь, до Ивана Карповича недалеко...

Сердце мое обливалось кровью. Ну, представьте себе, отправить два беззащитных существа в глухой лес (солнце уже клонилось к закату), а самому плыть на легкой лодке вниз по реке, грести или так отдаваться течению. Наслаждаться за счет лишений самых близких тебе людей...

Над рекою плавали кругами канюки, издавали пронзительно-тонкие, печальные клики, в прибрежных водорослях гоняли мелочь щуки, на плесах били, как жердиной о воду, жереха. Ничто не омрачало моего плавания, ну решительно ничто. У Гоголя, помните, редкая птица перелетала Днепр... А тут... редкий слепень долетал до середины Ловати, не говоря уж о комаре.

Дневное освещение сменилось вечерним. Солнечные глянец и лак уступили место матово-голубому, насыщенному, влажному тону. Синева переливалась в лиловость, зелень в синеву, голубизна в дымчатость; низкое солнце запалило правобережные обрывы в карминно-гранатовые кострища. Чем ближе к вечеру, тем дичее казались по-таежному заросшие берега, без единого признака человеческого присутствия.

Сжималось сердце, так боязно было за двух бегущих в этом медвежьем, волчьем, во всяком случае, населенном дикими кабанами и гадами лесу. И все лучше была река, вступая в лучшее свое время, успокаиваясь, отдыхая, отдавая накопленное за день тепло, дыша настоянным на разнотравье воздухом. Каждый следующий плес выставлял себя краше пройденного. На перекатах днище лодки зыбилось, как живое, ощутимой делалась сила реки, перехватывало дух, кружило на скате в плес, и долго потом доносилось урчание порога, а где-то внизу подавал уже голос новый порог-говорун...

А как красивы были излучины, с отмытыми добела песчаными косами, с протоками-старицами, в каждой по солнцу...

Наконец открылась первая прогалина в ловатских дебрях, молочноспелый разлив ржаного поля на косогоре, глубокая тропа во ржи; где-то там наверху должна быть невидимая с реки изба Ивана Карповича.

Мои девочки ждали меня у самой воды. Прибежали-таки... У них несчастные, расстроенные лица...

— Ивана Карповича нет дома, в его избе ночуют косари...

Что было делать? Заночевать тут же на берегу? Но утро не станет мудренее вечера. Та же река и лодка. На трактор плохая надежда...

— Вот что, ребятки, давайте-ка в лодку!

Одно дело примериваться, когда впереди еще полдня, другое, когда на пятки тебе наступает ночь... И уселись-таки... И лодка сохранила плавучесть. И так хорошо мы поплыли! Выше и не бывает счастья в семейной жизни, чем те минуты, когда папа-кормчий ведет свой корабль твердой мужской рукою, когда семейство верит ему, глядит на него с надеждой и обожанием... Разлад в семье наступает от многих причин; одна из них, может быть, главная, если муж и отец не справился с обязанностями кормчего... Или жена не согласилась с таким распределением ролей на семейном корабле. Глава семьи должен крепко держать в руке прави́ло, тогда корабль поплывет.

На первом пороге женский элемент повизжал самую малость, на втором осмелел. Третий порог урчал погрознее, куржавел клубящейся пеной, выставлял наружу моржовые клыки, конца ему не было видно. Тут бы, пожалуй, лучше причалить (крепонек я задним умом) да во́локом... Направил лодку не в главную струю (и правильно сделал), взял ближе к берегу в каменистую мелкую протоку. Лодку разворотило поперек хода воды, прижало к камням; образовался затор, нахлынула волна... нас залило, мы попрыгали за борт...

Однажды я поработал сезон в геологической партии на Кольском полуострове. В партии было три человека: начальник партии, я — рабочий и повариха. На троих нам выдано было плавсредство: резиновый понтон из двенадцати секций, списанный из воинской части, пригодный для переправы целого взвода с противотанковой пушкой. Озерами мы прошли на понтоне километров сто в глубь полуострова, потом спустились по реке Печенге в Баренцево море. Сколько было на нашем пути волоков и порогов, мы не считали; на плече у меня долго потом напоминал о лебедином крае рубец — след лямки от понтона, знак бурлацкой работы на волоках. Я им хвастался, говорил, что это моя первая лычка, что я теперь ефрейтор от геологии.