Наши березовские цыгане точно так же, как гранадские и авиньонские, в шестом часу очухались от сиесты, продрали глаза, встряхнулись, быстро собрались в дорогу (авиньонским и особенно гранадским цыганам спешить было некуда).

— Как дорога? — спросил у меня старший цыган.

— Плохая дорога, — сказал я, имея в виду дорогу от Березова до Горы.

Молодая цыганка в длинной, явно широковатой — для ее талии — юбке, хмурясь, сказала мне:

— Ты смотришь на нас, как на диких людей.

Я ничего не ответил на это.

Заскрипели тележные оси и ступицы, цыганский караван тронулся в путь, вскоре пропал в тиши полей, оставив куриные перья и угли костра.

Заосеняло, похолодало, прояснело, сделалось по-осеннему тихо. Было тихо и прежде, но зной сам по себе — бремя, от зноя звенит в ушах, тишину не услышать. Теперь стало так, как будто после купанья попрыгал сначала на одной ножке, потом на другой, вытряхнул из ушей воду и будто впервые услышадл... нет, не звуки, а тишину. Что-то новое появилось в природе. Тихо! Господи, до чего же тихо в Березове!

Намахавшись косой, Нина закинула за плечо почтарскую сумку и побежала: в Блазниху на почту, потом в Заход, в Городню. Там ждали ее старухи — подписчицы на районную поддорскую газету «Заря». Дорога Нинина — все полем, полем и две горы; крутые горы, заросли стрекавой. День за днем, год за годом бежит Нина по этой дороге, в резиновых сапожках, с сумкой за плечом. Сколько верст она пробежала за десять лет своего почтарства?.. Ходя по этой дороге в Блазниху, в магазин, я почему-то думал о чемпионах спортивной ходьбы. Вот они согнули руки в локтях, вывернули голеностопные суставы и почесали, в надежде на славу. Да и не только на славу... Не даром же они чешут, не за свой счет перелетают со стадиона на стадион, с одного края света на другой. Чешут они лишь при хорошей погоде; в метель, дождь и ветер сидят в тепле.

Нина Егорова круглый год носит почту: поддорская «Заря» выходит пять раз в неделю, центральные газеты и того чаще; подписчицы получают газеты в срок...

Случается, вместо Нины разносит почту Тоня. Развозит на велосипеде. Полдороги велосипед везет Тоню, полдороги Тоня ведет свой велик за рога...

Из Березова в Блазниху Тоня бегала в первый класс, во второй... До восьмого добегала, а девятого на будущий год в Блазнихе не будет.

Росту Тоня небольшенького, ноги у нее шустрые, глазенки вострые, схватливые. В реке она плавает по-собачьи, подгребает под себя воду. Она и плавать училась вместе со щенятами. Егоровы всегда держали собак, но в последние два года трех егоровских собак съели волки. В Городне собаки держатся, их там четыре: Полкан, Жулик, Стрелка и Шарик. Волчьи зубы пока что до них не доходят. Может, потому и не доходят, что их четверо — стая. Березовским в одиночку не выстоять было против волчьего мира. Последнего пса Егоровых звали Пиратом...

Пират провожал Тоню в школу; когда его съели волки, Тоне пришлось бегать в школу одной. Маленькую водили, а подросла — и одна: ранним утречком встанет, попьет молочка, выйдет в потемки, в непогодь, в дождь, слякоть, метель... Вдохнет осенней прели, январского морозу, мартовской ростепели — и вприпрыжку, до Городни. В Городне — далеко видно — светит окошко: Тоню ждет Таня; вместе с Таней они бегут в Блазниху, в один класс, садятся за одну парту...

В особенно темные, ненастные утра, прежде чем побежать в школу, Тоня стояла у крылечка своей избы и слушала, не воют ли волки. Когда выли волки, она возвращалась домой, и ее провожали до Городни отец или мать, с ружьем.

Однажды в марте, когда особенно хрустко и жестко бегать по выгорбившейся, занастевшей дороге, под самой уже Городней, на белом поле, где летом были овсы, Тоня увидела кучу сена, одонок. Не успела она и подумать, откуда здесь взяться одонку — вчера его не было, — как одонок сдвинулся с места и покатился навстречу Тоне. Тоня узнала медведя и заорала, что было сил, подхватилась и дай бог ноги. На бегу она все-таки обернулась, заметила, что одонок покатился в другую сторону. Тоня улепетывала от медведя, медведь от нее...

У Тони много общего с Любой, меньшей сестренкой-подружкой. Тоня — девочка, но в ней уже много и взрослого, материнского. Особенно это заметно, когда Тоня несет на коромысле два полных ведра воды; так же носит их мать; когда отправляется с почтарской сумкой за спиной в Блазниху, Заход, Городню; Тоня командует Мартой — коровой, телятами Белянкой и Чернушкой, овечьим стадом — с сознанием власти над ними, как мать. Те же, материнские, властные нотки звучат в ее голосе, когда она командует бабой Дуней и бабой Катей: «Спать ложитесь! Пора!» Мать командует и отцом, Тоня отцом не командует. Отца почти и не видят: он был комбайнером, а сейчас в Холме, в сельхозтехнике сварщиком.

Тоня говорит, как все говорят в ее семье и в других семьях в селах на Новгородчине: «куды» и «туды». Она говорит: «купалась в реки», «увидела гада в травы», «помыла в байне голову», «обстрекала ногу»...

Нынче Тоню ждет радость. Тоня так рада, что не может опомниться от радости, прыгает, как телушки Белянка с Чернушкой: нынче Егоровы переезжают в город. Там волки не воют, по дороге в школу не повстречаешь медведя, там есть кино, ходят на танцы, в магазине можно купить конфет и печеного хлеба. И там живут люди, есть девчонки, мальчишки. Там и начнется Тонина жизнь.

...Все было марево, знойная сутемь, не воздух, а цветочный настой, медовый сироп. Краски расплывались от зноя, контуры тоже подплывали. И не понять было, что на той стороне, деревня Ракитно, или серые валуны, или стога, или ракитовые кусты...

За ночь охолонуло, все умыло, воздух стал прозрачен. Ракитно — вот, рядом, рукой подать. Хорошо видны избы, пристройки, углы, окна с наличниками. Окна темные, наличники светлые, углы бурые, стены изб сизые. И слышно, как кричат ребятишки.

Вчера еще не было ничего, а сегодня — живая деревня Ракитно. Вот это подарок! Вот это ладно, добро!

Люба на коне ездила, на телеге, до Городни и обратно. В Блазнихе была один раз, на Новый год, а больше нигде не была.

В Новый год Любу водили на елку в школу, в Блазниху. Начало елки было в двенадцать часов. Люба с мамой и с Тоней вышли из дому в десять, когда только еще рассвело. Мороз был градусов двадцать, и Любу поверх шубы еще обвязали платком. Идти ей было тепло, и она не очень устала. В Городне отдыхали и грелись в крайней избе, у Тониной подруги Тани.

На елке Люба прочла стихи про кота Федота: «Лапы в тесте, хвост в муке, морда в кислом молоке. «Где ты ужинал, Федот?» — «В погребке», — мурлыкнул кот».

Люба прочла стихи с выражением, с чувством и удостоилась приза.

Домой шли, когда еще не село солнце, но уже появилась на небе луна. По ясному небу летали вовсю самолеты, блестящие, стремительные, чуть видные с земли, чертили белые линии, дуги и петли. Люба думала, что раз летают самолеты, значит, волки их не тронут, и не боялась. Приободренная успехом на школьной елке, она не отставала от мамы, Тони и Тани, катилась колобком от Блазнихи до Березова.

В первый и в последний: нынче зимой некому будет бегать по этой дороге, ее укроют снега, сровняют с полями.

Дорога трудна от Березова до Горы, а там все под гору, под гору. Там — просто.

Мы спустились в лог, с камушка на камушек перепрыгнули через ручей, поднялись полосой сжатой ржи, с замиранием сердца приблизились к жилищу Ивана Карповича: дома ли наш кудесник? Не подался ли к дочкам в поселок — помыться в бане?..