Ручеек все журчал, без пауз, без перемолчек.

— В Германию вошли, там продуктов завались. Не знаю, откуда у их, склады ломились. Ну, мы Германию, как говорят, ослобонили. На Эльбу вышли — и никакого гулу. Никто не стреляеть...

— Спасибо, Иван Карпович, за чай и за беседу. Пойдем по холодку.

— Идите, идите, робятки, путь дальний. Обратно пойдете, ночуйте. Медок у меня есть. Майский мед — самый лечебный. Это надо пчелке спасибо сказать.

— Пчелка прилетит, — сказала моя довольно-таки маленькая дочка, — ты ей поклонишься: «Спасибо, пчелка!» — а она тебя в нос укусит.

— Заходите, робятки, — журчал Иван Карпович. — До осени проживу — и усе. Больше жить не буду. В поселок уйду. Робяты сюда ездиють — архаровцы, — дом сожгуть. Онна́я спичка — и сгорить. С пчелками не знаю, что делать. Двадцать пять домиков...

Мы спустились по дороге в лог, а когда поднялись, то увидели Ивана Карповича; он стоял и глядел нам вслед и что-то кричал, но голос его из-за лога доносился к нам, как переливчатое журчание ручейка.

Вот уже Илья-пророк кинул льдинку в реку. Льдинка сделала свое, остудила воду, а девочки: Катя, Люба и Тоня — все купаются в Ловати. Жарко! Катя — моя, Тоня и Люба — Егоровы. Моя жена купает девочек. Ловать глубокая, с омутами, водоворотами. Тоне четырнадцать, Любе шесть, Кате девять. После того как Илья-пророк кинул в реку свою льдинку, купальщицам был остерегающий знак. К самому камню-плите, посередке реки, где они грелись на солнышке, приплыл коричневый гад с ромбом на спине, приноровился вползти на плиту, как десантник... Его шпыняли удочкой (Тоня удила пескарей), он разевал свою жуткую пасть, сучил смертоносным жалом. Вот какие страсти бывали у нас на тихой Ловати! Все четверо прибежали сами не свои от страху. Закончен купальный сезон. Теперь уж точно закончен.

В овсы на берегу Ловати стал шастать медведь: овсяные колоски обсосаны, сжеваны, поле потоптано, укатано. Ходят в овсы и кабаны (надо думать, и свиньи); на пашне полно кабаньих следов, больших, поменьше и совсем маленьких — поросячьих.

Вчера ходил в лес. Едва зашел за избу деда Тимофея, как из травы взлетела глухарка, еще шагнул — поднялся глухарь.

Утром, выйдя с косой на лужок, я слышал дятлову трель. Дятел сыграл, как на ксилофоне, — клювом по ракитовому стволу. Другой дятел ему ответил. Так играют дятлы весной, летней переклички дятлов я не слыхивал, как не видывал нигде, кроме как на березовской раките, дятловских битв. Николай Иванович Сладков, наш писатель-естествоиспытатель, может статься, живя свою жизнь в лесу, в деревне Ерзовке на Новгородчине, знает такую дятлову прихоть и описал ее в одной из своих, из окошка в лесной деревне увиденных, книжек. Я первый раз слышу (и вижу), спешу поведать об этом явлении птичьей жизни. Может быть, дятлы своими трелями опять вызывали друг дружку на бой или повещали о мире, как теперь говорят, о «прекращении огня». Может быть, они, как я, просто радовались теплу да солнышку, славной погоде.

Днем мазал глиной трубу на чердаке. Кирпичная труба-стояк завершается вмазанным в нее чугуном с выбитым донцем. В чугуне варили когда-то картошку. В полость чугуна вставлена железная труба, выведена сквозь драночную кровлю наружу. Сочленение трубы с чугуном опять же обмазано глиной. Труба прохудилась, дымила, и то-то худо стало жить на чердаке нашим домашним ласточкам, в дыму и чаду. И печка стала топиться худо, что причиняло нашей семейной жизни не меньшие, чем ласточкам, неудобства.

Я замазывал глиной щели в трубе, ласточки наведывались посмотреть на мою работу и улетали. Вдруг я услышал гортанную речь, скрип тележных осей и ступиц, чавканье конских копыт по лужам. Выглянул в оконце: цыганский табор втягивался в село. Табор состоял из двух арб, влекомых сытыми конями, по паре в каждой упряжи, груженных скарбом, битком набитых цыганками и цыганятами; цыганы шли обочиной, держа в руках длинные вожжи, без нужды понукая коней грубыми голосами. Головная арба заворачивала к моей избе, стоящей первой в порядке (порядка-то никакого уже и не было в Березове).

Снизу донеслись зовы моего семейства, с нотками паники. (Цыгане! Первый раз в жизни!) Звали на помощь главу семьи. Я вышел на крыльцо. Молодой цыган, голый до пояса, с клочьями бороды на щеках и подбородке, кучерявый, пришел ко мне и сказал:

— Дядя, дай закурить. Мы проезжали мимо магазина, магазин закрыт.

Я дал. Цыган удалился.

Пришел другой цыган, постарше.

— Дай гвоздь, кольцо соскочило.

Гвоздь я мог предложить только тот, что был вбит в стену еще до меня. Я дал цыгану гвоздодер, указал на торчащий в стене гвоздь.

— Тяни.

— Тяни ты, — сказал цыган, — у тебя силы больше.

Гвоздь был вытянут, цыгане посовещались на своем языке, ко мне пришел старый, ну, не старый, старший цыган, в кепке.

— Дай папирос. Пачку дай.

Он протянул мне двугривенный.

Лишней пачки не было у меня. Я дал ему папиросу.

— Куда держите путь? — спросил я у цыгана.

— В Холм.

— Откуда?

— Из Новгорода.

Цыгане держались древнего, их предкам известного (не только их, но и нашим) лесного, проселочного пути, берегом Ловати. Сказать, что они кочевали... Нет, конечно, в наше время это не принято — кочевать. Скажем так: цыгане ехали по собственным надобностям из пункта А в пункт Б, как едут сотни, тысячи, может быть, миллионы граждан в пределах нашего обширного отечества.

Цыгане быстро раскинули табор, прямо посреди улицы, под ракитой, выпрягли коней, зажгли костер, ощипали курицу, кинули ее в забулькавший над костром котел.

Ребятишки (их было восьмеро) поорали, поплакали, поиграли, рассыпались по округе. Старшие цыгане повалили в избу к Егоровым. Одна цыганка осталась доваривать курицу. Откушав, цыгане расположились в тени под ракитой, ну конечно, в живописных позах, это само собой, — и уснули. Проспали часов до пяти вечера (улеглись в два). Подобно своим испанским сородичам, посвятили послеполуденное время сиесте.

Я говорю с такой уверенностью об испанских цыганах, поскольку видел их быт (что видел, о том и пишу). Однажды мне привелось проехать в туристском автобусе от Барселоны до Мадрида, через перевалы Сьерра-Невады, через отчасти цыганский город Гранаду (в Гранаде цыган называют хитянами). Я видел жилища гранадских цыган — они обитают в пещерах, в норах, вырытых в склонах гор. Из нор наружу выведены дымоходы и телевизионные антенны. Из некоторых нор торчали задки легковых автомобилей.

Я спросил тогда у нашего гида Антонио, чем живы гранадские цыгане. Гид отвечал: «Немножко работают, ремесленничают, торгуют, гадают, кочуют, немножко воруют».

Еще я видел цыганский табор на юге Франции, в Авиньоне, в чистеньком, как гнездовье ласточек, городке, с черепичными крышами, с подстриженным газоном на берегу Роны, с мостом через реку, строенным римлянами и недостроенным, «ведущим никуда», с маленькими, чистенькими, как сам городок, барами, с магазином охотничьих ружей, в котором я не мог удержаться, прикладывался к одному ружью и к другому, с множеством автомобилей, бог знает как разъезжающихся на кривых узких улочках...

В этом городе, на газоне, окаймляющем реку Рону, разбили табор цыгане. Табор состоял из белого автобуса и прицепленного к нему, тоже белого, дома-вагончика.

Разбивка табора у французских цыган сводилась к тому, что они подключили свои электроприборы к местной сети, протянули кабель, подключились также и к телевизионным каналам. Должно быть, сварили свою французскую курицу и принялись ловить кайф: было время сиесты...