На ловатском волоке я опять был солдатом.

Приключение возбудило всех нас, купание остудило, вернуло к реальности: плыть втроем на двухместной «резинке» по порожистой реке, пожалуй, не стоит. Ловать, как русская женщина, вальяжна, тиха, добра, но есть у нее норов и гонор.

Мы отжали одежку, переправились на наш, березовский, пологий берег. В скором времени благодушествовали у доброго огня…

Играла музыка на том берегу, в парке города Холма шли танцы. Та самая музыка, как в мое время: танго «Моя любовь не струйка дыма...», фокстрот «Рио-Рита» и, главное, вальсы: «Дунайские волны», «На сопках Маньчжурии». Что может быть лучше старинного вальса вечером ранней осени на берегу живой, темноводной, пахнущей рыбой, издалека в дальнюю даль текущей реки? Музыка доходила до нас, смягченная листвою берез и вязов. В парке горели фонари, их свет, отраженный затученным небом, плыл бликами по реке.

Мы с товарищем (с другим товарищем, не новгородским) сидели на только что надутых резиновых лодках. За нашими спинами нас дожидалась только что натянутая палатка, в ней надутые матрасы, спальные мешки. Нам предстояло плавание по Ловати — до неназначенной точки, до полного ублаготворения. Мы приготовились к плаванию с тем же тщанием, с каким готовился к экспедиции на «Тигрисе» Тур Хейердал.

Я купил польскую надувную байдарку марки «Рекон», похожую на пирогу, с загнутыми кверху кормой и носом.

Весною я в первый раз спустил байдарку на воду, она невесомо, как белая лебедь, заколыхалась, чуткая к малейшему течению. Я сел в нее с благоговейным трепетом в сердце, она тотчас перевернулась. Вода была холодна. Сухих брюк для такого случая (непредвиденный случай) у меня не нашлось. Все оставшееся время солнечного майского дня ушло на сушку.

После я еще дважды переворачивался, пока понял, что польская байдарка не терпит с собою робкого уклончивого обращения. Она оказалась послушлива твердой руке, неколебимой мужской воле; стоило ее взнуздать, пришпорить — она поплыла за милую душу, остойчивая, поворотливая, скорая на ходу...

Ночью несколько раз принимался дождь, барабанил по нашей палатке и опять утихал. Утром снова накрапывал, будто в раздумье, то ли хлынуть, то ли дать еще погулять красному летечку.

Я сел в байдарку, сразу ушел вперед, слыша за собою, как молотит товарищ короткими веселками своей «резинки». Множество раз в подготовительный к плаванию период он заявлял: «Ты не думай, я не отстану». Но где же ему было угнаться... Я прошел под холмским мостом, притабанил на плесе, развернулся, без усилия выгреб против течения, снова рванул вниз по Ловати, переживая птичью радость лёта.

Дождался товарища. Он подгреб вплотную ко мне, зыркнул своими отрочески голубыми глазами, вдруг предложил:

— Давай костерок заделаем, супешник сварим... А то какая-то сырость...

Сворачивать к берегу в самом начале плавания все равно, как если бы, поехав в отпуск к Черному морю, вдруг сойти с поезда где-нибудь в Любани — искупаться в глиняном карьере... Но я не стал возражать. В таком походе, как наш, все благо: хоть веслами махать, хоть обонять ароматы поспевающего супешника.

Приготовление супешника у моего товарища — священнодействие: в основу кладется крупяной с мясом, с луком суп-концентрат, затем в котел добавляется колбаса, картошка, морковка, укроп, лавровый лист, свиная тушенка (впоследствии компонентом супешника станут найденные в прибрежных папоротниках белые грибы)...

Какое-то предчувствие повлекло моего товарища к берегу, внутренний барометр; недаром даже чайки садятся на берег — к дождю. Едва мы раскочегарили костер, повесили на огонь котел с супом (сказать «котелок» явно недостаточно), как разверзлись хляби небесные, дождь зарядил надолго. Мы мигом растянули на кольях палатку — устроили тент, затащили под тент все пожитки. Дров-плавнику тут хватало. Костер от дождя, казалось, пуще горит, словно масло в огонь подливают.

Мимо плыли двое в лодке, мы их поманили к нашему супу. Они щедро отдали в общий котел пойманного на рассвете голавля, крупночешуйного, головастого. Его испекли на углях в специально для этого взятой обертке из фольги.

При виде моей байдарки оба рыбака загорелись желанием прокатиться (много детского сохраняется в нас до наших седых волос, особенно в рыбаках). Сев в байдарку, первый рыбак сразу перевернулся. Понятно, что это больно ударило по самолюбию выросшего на воде человека. Вода лила с него ручьями, впрочем, это не имело теперь значения, где промокнуть: в реке или на берегу под проливным дождем. Вторая попытка первого рыбака закончилась тем же. Не повезло и второму рыбаку.

Рыбаки никуда не спешили. Им надлежало сегодня быть на покосе — вон там на совхозных лугах. Но какой же покос в эдакую непогодь?.. От наваристого супа, печеного голавля нам всем четверым становилось утешно.

Ох, недалеко мы ушли в первый день плавания по Ловати. Места для ночлега не выбирали, шли до полной темноты. Поставили палатку в мокрой траве, с шуршливыми (так слышалось мне) гадами. Ночью настучались зубами, наторговались дрожжами — в первую нашу ночь. Но много, много еще оставалось в нас оптимизма: вот утром взойдет красное солнышко...

День выдался ветреный, с быстро летящими облаками, с дождями.

Попытки порыбачить (товарищ предполагал на пойманную рыбу выменивать в селах молоко, яички, картошку, овощи) ни к чему не привели. Рыбак объяснил неулов высокой мутной водой. Продукты роковым образом истощились... Вторую ночь мы провели у костра, палатку не стоило ставить, так все намокло. Огонь мы раздували с помощью двух насосов-«лягушек». Дождь не унимался, вошел в какой-то надолго взятый режим. Наш сахар раскис, намокший чай не давал заварки, хлеб отсырел. Мы подкрепляли силы кипятком с сушкой.

Ранним утром, по дьявольскому дождю и ветру доплыли до заросшего лозой и травой берега под деревней Гора.

И господи, до чего ж высока гора! И пробирающий до костей ветер с дождем. И ни одной калории тепла в твоем существе, необходимого для исполнения жизненных функций...

Мы вошли в избу горского Ивана. Бабка Антонина не ответила на наши здоровканья, не пригласила пройти. Да и как пригласишь, с нас текло, как с мартовских сосулек.

— Вы меня узнаете, бабушка Антонина?..

— Не, робяты... ходют тут, разные ходют... Вас не упомню...

На дворе усилился дождь, дребезжали стекла от ветра.

— Помните, Иван Петрович меня с семьей вез в Березово?..

— Померши Иван Петрович... Я онна́я... Идите с богом!

Тут из горницы вышла моложавая, в лучшей своей поре женщина, похожая на бабку Антонину.

— Ой, да что ты, мама, — засмеялась Антонинина дочь, — посмотри на них, они же совсем заколели, на них сухой нитки нет. Вы идите вон туда, в баню, вчера топили, еще тепло. Я вам соберу какую-нибудь одежку, вы хоть посушитесь...

Вскоре мы переоболоклись в старые, деда Ивана, порты, рубахи, пахнущие так, как пахнут избы давно в них живущих жихарей. Попоили нас жидким чаем, от себя мы могли добавить только ватные от сырости сушки. Передышка была коротка, путь бесконечен. В тот день до Березова мы не доплыли, будто реку Ловать растянули, как мехи гармонии. Ночью накачивали «лягушками» огонь в костре. Которая это ночь без сна? Мы уж сбились со счету.

В Городне у бабы Нюши мы отогрелись на печке, похлебали постного супу с грибами, приправленного сметаной, поели картошек с салом. Баба Нюша нас приняла и признала, но было ей не понять, для чего это нужно: плыть по реке на резиновых корытах в божью волю, когда добрый хозяин и собаку за дверь не выгонит.