Напарник Гумера шабрит рашпилем рант, отирает со лба испарину. Он недавно вышел из больницы, у него был инфаркт.
— Ты не спеши, не спеши, — говорит Гумер.
— Да я не умею медленно, — смущенно улыбается напарник.
Он еще не поверил в серьезность своей болезни.
— А ты привыкай, привыкай. Такое, брат, наше дело...
Дело такое вышло в жизни Гумера Азизова: в тринадцать лет он в первый раз надел боксерские перчатки, каждая перчатка величиною с Гумерову голову.
У него и карточка сохранилась: сухонький, как кузнечик, мальчонка в боксерской стойке, в перчатках. Эту карточку он подарил дружку на войне, летом сорок первого года, расписался на ней и адрес свой указал — после войны встретиться.
Карточка пришла в сорок третьем году по этому адресу. Ее получила приемная мать Гумера. Она взяла его из детского дома ребенком. В конверт вместе с карточкой вложено было письмо: «Могу сообщить вам, что ваш сын или муж или брат Азизов Гумер убит в 1941 году в Смоленской области в деревне Романовке. Мы его похоронили».
Похоронили в Романовке дружка Гумера, разведчика. Разведчик Гумер Азизов после ранения разрывной пулей в ногу провалялся два года в госпиталях, в Абакане, Минусинске. Он воевал недолго, ходил в разведку, получил за храбрость орден Красного Знамени. В сорок первом году орденами награждали скупо. Это потом ордена посыпались на солдатские груди, как звезды ежедневных праздничных салютов.
В двадцать лет Гумер вышел из госпиталя инвалидом, на костылях, без ноги. Чем было заняться в предстоящей жизни? Он мечтал стать боксером, его мечта была близка к осуществлению: из сорока трех боев он выиграл тридцать восемь, получил первый разряд, стал чемпионом города Куйбышева в наилегчайшем весе. Еще Гумеру хотелось стать разведчиком. Школу разведчиков он закончил в начале войны; на войне отличился в разведке.
Ни бокс, ни разведка не годились теперь для него. В детском доме он прошел курс обучения сапожному ремеслу. Но идти в сапожники не хотелось — пока... Жить на инвалидскую пенсию тоже было невмоготу.
Судьбу Гумера Азизова решила встреча с Иваном Максимовичем Поддубным. Да, да, с тем самым «чемпионом чемпионов», феноменальным богатырем, самым сильным человеком в мире.
Иван Поддубный в сорок четвертом году жил в городе Ейске на берегу Азовского моря. В этот город приехал искать свою долю Гумер Азизов. Конечно, ему захотелось познакомиться с легендарным борцом. Иван Максимович принял Гумера. Тот явился раньше назначенного времени, не мог утерпеть — и застал Ивана Поддубного на тренировке. Семидесятипятилетний спортсмен ворочал гири, упражнялся со штангой...
В домашнем архиве у Гумера Азизова есть снимок: крепкий старик с усами и худощавый юноша в фуражке, в кителе с чужого плеча. Иван Поддубный сфотографировался на память рядом с Гумером Азизовым...
Иван Максимович утешил Гумера, вселил в него надежду, наставил на путь. Сказал, что настоящий спортсмен не может отречься от спорта, как бы его ни скрутила жизнь. Не можешь сам выступать на ковре или на ринге — других научи.
Гумер Азизов внял совету Ивана Поддубного, стал тренером по боксу в Ейском авиационном училище...
Я повстречался с Гумером Азизовым впервые в шестидесятые годы на Сахалине. Он тренировал боксеров в Углегорске, Чехове. Сахалинские парни тянулись к боксу. Воспитанники Гумера Азизова становились мастерами, поднимались на пьедестал союзных первенств. Азизов тоже участвовал в этих первенствах — судья республиканской категории. Довелось ему быть судьей и на европейском чемпионате. За двадцать пять лет безупречной работы общество «Спартак» наградило Азизова Почетной грамотой. Спортивная жизнь, о которой мечтал в юности Гумер, удалась.
На исходе пятого десятка лет жизни Гумера потянуло в родные места, в южные широты. Он уехал с Сахалина, однако прижиться на материке, в южном городе почему-то не смог, показался ему там «не климат». Возвращаться на Сахалин было как-то неловко... В это время, закончив учебу, дочка отправилась на Камчатку... «А что, если и я...» — неожиданно для себя подумал Гумер Азизов...
Он написал в Камчатский совет спортивных обществ, предложил свои услуги в качестве тренера по боксу. Но тренерских вакансий в то время на Камчатке не оказалось. Тут-то Гумер и вспомнил о пройденных в детском доме курсах сапожного дела... В сапожниках на Камчаке была нужда. Гумер получил вызов на работу — в Дом быта, в Ключи...
В Ключах мы встретились с Гумером — второй раз в жизни. Он досказал мне свою историю, я ее записал.
Гумеру Азизову нравится жить в Ключах. Когда он выходит утром из дому, то видит перед собой гору немыслимой высоты, белизны, с курящейся вершиной — вулкан Ключевская сопка, улыбается ей, как старой доброй знакомой. Если начать день с улыбки, что-нибудь в нем случится хорошее.
Карлуши
Воро́ны — долгожители, это известно. Впрочем, правильнее было бы сказать, долгожительницы, поскольку воро́на все-таки женского рода. Как назвать ворону-мужчину, я не знаю, нигде не читал, не слыхал. Во́рон— это другая птица, у нее и перо другого цвета, чем у воро́ны. И во́роны не живут в городах, в городах живут только воро́ны.
Знаю, тут меня могут оспорить... Оторвался от писания, припоминаю, а так ли... Ага! И так и не так. Однажды мне выпал случай ранешенько утром, чуть свет оказаться посреди японской столицы Токио. Город еще был безлюден и тих. На узких, довольно-таки прямых и очень продолговатых улочках Гинзы (так называется одна из центральных частей Токио) благоухали выставленные с ночи рестораторами баки с недоеденной вчера снедью. Ресторанов и ресторанчиков в Гинзе уйма. Вечером я видел, как господа-японцы кланялись в пояс провожавшим их у подъездов ресторанчиков женщинам в кимоно. И женщины тоже кланялись господам-японцам. Возможно, то были гейши — не знаю, в ресторанчики носа не совал, мне там нечего было делать при моих туристических средствах. Про гейш читал в книге Гранина «Сад камней» и в книге Овчинникова «Ветка сакуры».
Так вот, в час, предшествующий пробуждению японской столицы, — Токио, как и вся Япония, просыпается рано, — в благоуханный (чтобы не сказать вонючий), зябкий, смутный час междуцарствия городом владеют черные во́роны. Это — час их пиршества, торжества самовластья. Во́роны доедают несъеденное вчера людьми, лоснятся от сытости, наглеют, не уступают дорогу одинокому прохожему неяпонцу; в их клекотанье звучит наглость, сытость и еще что-то нептичье, какой-то звериный рык.
Число черных воронов, слетающихся в предрассветный час на торговые улочки Гинзы, соизмеримо разве что с числом японских людей, вскорости тут побегущих, — невообразимое множество, тьма-тьмущая. Когда гуляешь по Гинзе на границе ночи и дня, в глазах бывает черным-черно от вороновой черноты, уши вянут от ихнего клекотанья, и — радуешься, что хотя и загажен, но не заклеван этими жуткими тварями. Овладевает тобою какое-то чувство конца света — апокалипсиса... Будто с людьми покончено в последней войне, на землю сошло царствие черных воронов...
Но это в Японии, в Токио, а у нас другое, в наших-то городах. У нас — воро́ны, не столько черные, сколько серые, привычные нам соседки (есть и соседи), в той же мере, как кошки, собаки, голуби, воробьи. Да и некогда нам ворон считать. Их карканье еле различимо в общей шумихе (шум мужского рода, шумиха — женского). Хотя... Старый ворон мимо не каркнет. Всякому бы во́рону на свою голову каркать. Так это о во́ронах...
Нам хорошо известно, что ворон не каркает, а издает горлом и клювом округлый звук «клок-клок». Помните, читали, как нас предостерегал в своих книгах Виталий Валентинович Бианки: не путайте воро́ну с во́роном, это воро́ны каркают, а во́роны никогда...
