— Не знаю. Ты ничем не одарил ее.

— Вот видишь. Я ее не одарил, ты меня не поздравил, что-то тут нечисто.

— Ты разволновался и просто позабыл об этом.

— Да, разволновался. Но если б я по-настоящему в это поверил, я бы не позабыл. Она скорее обеспокоила меня, чем обрадовала. Не понимаю.

— Почему обеспокоила?

— Она чего-то хочет, а я не знаю чего.

На другой день, когда я пришел после ичиндии, он встретил меня необыкновенно живо, с наигранной веселостью, стал угощать яблоками и виноградом — дочка прислала.

— Спрашивала, чего я хочу, что мне приготовить, и я послал ей подарок, горсть золотых монет.

— Хорошо сделал.

— Вчера я разволновался. А ночью не спал и все время думал. Зачем ей обманывать меня, что ей с того? Если из-за имения, знает, что и так ей останется, не возьму я с собой на тот свет. А быть может, мой злосчастный зять, кадий, вспыхнул свечой перед тем, как испустить последний вздох, и сделал хоть одно доброе дело в жизни. А если аллах помог как-то иначе, спасибо ему за любой способ, но я думаю, она сказала правду, не могу я найти никакой причины, ради которой она стала бы врать.

— Я тоже.

— Ты тоже? Вот видишь! Меня еще могла родительская любовь обмануть, тебя — вряд ли.

Я поверил, потому что он этого хотел, но на долю Хасана выпадет еще много страданий за эту отцовскую радость, какой бы она ни была.

Я собирался подольше остаться с Али-агой, он был встревожен сообщением дочери, в которое я не верил, но не стал разубеждать его, и волновался из-за скорого возвращения Хасана, а у меня от этого тоже обмирало сердце. Однако за мной пришел молла Юсуф и позвал в текию: меня ожидал миралай Осман-бег, проходивший мимо с войском и пожелавший остановиться на ночлег в текии.

Старик слушал его с любопытством.

— Знаменитый Осман-бег? Ты с ним знаком?

— Только слышал о нем.

— Если у тебя тесно и если миралай-бег захочет, пригласи его сюда от моего имени. Здесь хватит места, найдется и для него, и для его спутников. Для моего дома было бы честью принять их.

Али-ага по привычке предложил гостеприимство, но говорил торжественно, по-старинному. Он питал слабость к знаменитостям, почему и рассердился на Хасана, когда тот пренебрег славой.

Но тут же он вдруг передумал:

— Может быть, лучше ему остаться в текии. Фазлия уехал встречать Хасана, у Зейны достаточно забот со мною, я не смогу встретить его как подобает.

Я понял, почему он это сделал — из-за Хасана.

— Не думаю, что миралай принял бы приглашение,— успокоил я старика.— Люди султана сворачивают в текию, когда никого не хотят беспокоить. Или когда никому не верят.

— А куда он с войском?

— Не знаю.

— Ничего не говори ему. Может быть, Хасану не понравилось бы, если б миралай переночевал у нас. Да и мне тоже,— великодушно поддержал он сына.— Если тебе что-либо нужно: постели, продовольствие, посуда,— пришли.

— Можно кому-нибудь из дервишей переночевать у тебя, если понадобится?

— Можете все.

На улице мне попался Юсуф Синануддин, золотых дел мастер. Обычно по вечерам он захаживал к Али-аге, но сейчас стоял на перекрестке и словно к чему-то прислушивался. Увидев меня, он пошел навстречу.

— У тебя славный гость,— обратился он ко мне необычайно растерянный.

— Да, мне только что сообщили.

— Спроси его, как он себя чувствует. Он приобрел славу, сражаясь с врагами империи, а сейчас идет убивать наших людей. В Посавине. Печальная старость. Лучше бы ему умереть вовремя.

— Не мое дело спрашивать об этом, Синануддин-ага.

— Знаю, что не твое, я бы тоже не стал. Но трудно отделаться от этого.

В воротах он снова остановился, и мне опять показалось, будто он к чему-то прислушивается.

Хафиза Мухаммеда и моллу Юсуфа я отправил ночевать к Али-аге, сам перешел в комнату хафиза Мухаммеда, свою предоставил Осман-бегу, а в комнате моллы Юсуфа разместились солдаты.

Я поразился, увидев, как стар миралай — с белой бородой, усталый, молчаливый. К счастью, он не был груб, как я ожидал. Принес извинения, что помешал мне, но в городке он никого не знает, поэтому решил, что удобнее остановиться в текии, удобнее для него, не для нас, разумеется, но он надеется, что мы уже привыкли к случайным прохожим, он останется только на одну ночь, на рассвете тронется дальше. Он мог бы переночевать в поле со своим отрядом, но в его годы лучше под крышей. Он собирался заглянуть к местному ювелиру хаджи Синануддину, так как дружен с его сыном, но не уверен, возможно, кому-то это будет приятно, а кому-то досадно, поэтому решил поступить так. Правда, у него есть кое-что для хаджи Синануддина: как раз накануне выступления в поход сын хаджи был назначен султанским силахдаром. Это мог бы передать ему и я, может быть, старик обрадуется.

— Как не обрадоваться! — ответил я, с трудом приходя в себя от изумления.— Из нашего города никому не удавалось подняться так высоко.

Но сераскер израсходовал весь запас своих слов, свое внимание и поэтому умолк, утомленный, неулыбчивый, жаждущий остаться один.

Я ушел к себе в комнату, встал у окна, взволнованный и обеспокоенный.

Султанский силахдар, одно из самых могущественных лиц в империи!

Не знаю, почему эта весть так взволновала меня, раньше мне было бы все равно, может быть, я удивился бы или порадовался его счастью, может быть, пожалел бы его. Теперь же она отравила меня. Благо ему, думал я, благо ему. Пришло время расплачиваться со своими врагами, а они были у него наверняка. Теперь они дрожат, ожидая, пока падет на них его длань, ставшая в течение ночи тяжелой, как свинец, в ней заложено много смертей. Это так невероятно, подобно сну, обманчиво, слишком хорошо. Господи, какое это неохватное счастье — возможность действовать. Человек жалок со своими праздными мыслями, со своим устремлением в облака. Бессилие уничтожает его. Сегодня вечером не спится силахдару Мустафе, как и мне, все клокочет в нем от счастья, к которому он еще не привык, у его ног Стамбул, залитый лунным светом, утихший, окованный золотом. Кто еще не в силах уснуть этой ночью из-за него? Знает он их всех наперечет, лучше, чем родных по крови. «Ну, каково вам? — спрашивает он тихо, не проявляя нетерпения.— Как вы чувствуете себя сегодня?» Судьба возвысила его не ради них, не для того, чтобы карать или пугать их, более важные дела ожидают его, но именно из-за этих дел он не может оставить их в покое. Ох, из-за своей ненависти наверняка. Невозможно, чтоб он не чувствовал ее, невозможно, чтоб он не таил ее в себе, нося, как туман, как яд, в крови, невозможно, чтоб он не ждал этой священной ночи, чтоб воздать за все обиды, за прежнее свое бессилие.

В эту ночь я раздваивался, я знал, как велико ликование силахдара, я даже ощутил его, словно оно было мое, но мне становилось еще тяжелее оттого, что мои желания лишь воздух, свет, который зажигает и озаряет одного меня, утешая и заставляя страдать.

Мне хотелось завыть в ночи: почему именно он? Разве ему необходимее всех удовлетворение? Разве сила моего желания слабее его? Какому дьяволу нужно уступить мне свою омытую горючими слезами душу, чтоб на меня свалилось такое счастье?

Однако напрасно я мучился, судьба глуха к сетованиям, слепа, выбирая исполнителей.

Не будь сейчас ночь, я отправился бы к золотых дел мастеру Юсуфу Синануддину, чтоб сообщить ему радостное известие, он ведь ничего не знает, не гадает. Оно отдано мне, как драгоценность, чтоб я берег его и наслаждался им, хотя оно принадлежит другому. Ночь не помешала бы мне, а ювелир был бы благодарен, даже если б я разбудил его, он позабыл бы, что осуждал миралая, и поспешил бы выразить ему свою признательность. Но я никуда не пошел, может быть, и не смог бы из-за караула у ворот, мне стало противно, если они остановят меня или вернут, им покажется подозрительным мое поведение, это небезопасно, а мне не хотелось идти к миралаю просить разрешения, он удивится: неужели это так важно и спешно?