— Мария,— шептал юноша, пользуясь разрешением называть ее по имени, что казалось ему высшей милостью,— выйдете ли вы сегодня?

— Нет, дорогой друг, слишком много стихов сразу, это нехорошо и может вызвать печаль. Да и ветер холодный, я не прощу себе, если вы простудитесь.

— Мария,— задыхался юноша.— Мария…

— Что, дорогой друг?

— Значит, я не увижу вас до завтра?

Она позволяла ему держать себя за руку, слушала удары волн и стук его крови, желая, может быть, позабыть о времени, а потом приходила в себя.

— Заходите к нам в каюту.

И он шел к ним в каюту, изнемогал в прокисшей атмосфере тесного пространства, изумленно наблюдая, с какой самоотверженностью ухаживает она за мужем. Он боялся, как бы при виде этого его тоже не свалила морская болезнь.

Уже перед самым Дубровником, в последнюю ночь, она пожала ему руку — он безуспешно пытался ее удержать — и шепнула:

— Я навсегда запомню это путешествие.

Может быть, из-за Хасана и стихов, а может быть, из-за мужа и морской болезни.

В Дубровнике он дважды был желанным гостем у них в доме, среди множества тетушек, родственниц, знакомых, друзей, и оба раза с трудом подавлял желание сбежать от этих неведомых людей, которые на улицах города едва обращали внимание на его восточную одежду, а в салоне шьора Луки и шьоры [10] Марии пялили на него глаза как на чудо. Будто что-то неприличное было в этом его визите, и он чувствовал себя неловко и робел. Когда же вдобавок он натолкнулся на учтивое внимание натянуто улыбавшейся Марии, отчего она показалась ему совсем чужой и далекой, то понял, что именно у них в доме отчетливо видна их подлинная отчужденность. Здесь они встретились, как два иностранца, которых все разделяло, и не со вчерашнего дня. Привычки, обычаи, манера разговаривать, манера молчать, то, что они прежде думали друг о друге, не зная друг друга как следует,— все это образовало пропасть между ними. Он понял, что в этом городе Мария отгорожена и защищена от него, прикрыта домами, стенами, церквами, небом, запахом моря, людьми, собой, какой она нигде не была. И отгорожена от него, может быть, только от него. Возможно, даже и он от нее. Ибо он приходил в ужас при одной мысли, как можно вообще жить в этом прекрасном месте, одному или с нею, душу его наполняла печаль, какой он не чувствовал никогда раньше, и он с радостью простился с ними, когда встретил какой-то торговый караван, который уходил в Боснию. Радость переполняла его, когда он увидел снег на Иван-планине и боснийский туман, когда пронесся злой ветер Игмана, когда, растроганный, вошел в накрытый тьмою город, зажатый горами, и поцеловался с земляками. Городок показался ему меньше, а дом стал больше. Сестра любезно сообщила, что будет жаль, если материнский дом останется пустым. Она боялась, как бы он не поселился в большом отцовском доме. С отцом он тут же поругался, скорее всего из-за того, что старик повсюду разнес молву о его успехах и славе в Стамбуле, чтоб напакостить зятю-кадию, которого вообще не выносил, и теперь чувствовал себя обманутым и опозоренным. В городе возвращение Хасана расценили как неудачу, поскольку ни один разумный человек не стал бы возвращаться сюда из Стамбула, не покинул бы высокой службы у султана, если б не было к тому веских причин. Он женился из-за Марии, из-за воспоминаний, из-за пустых комнат, из-за чужого вмешательства, еле-еле выдержал одну зиму с женой, глупой, болтливой, жадной, потом освободил себя от нее и ее семьи, подарив им имение в окрестностях города и деньги, дав их якобы взаймы. И с тех пор не переставал улыбаться. Его родина не земля обетованная, его земляки не ангелы. А он не в силах их больше ни исправить, ни испортить. Они сплетничали на его счет, подозревали и оговаривали, новая родня накинулась на него, как волки, зная о его желании как можно скорее избавиться от жены, он долго был мишенью для чужих пересудов, он пришелся им в самый раз, чтоб разогнать их скуку. Он вспоминал, как в Стамбуле защищал благородство своих земляков, и смеялся. К счастью для себя, он никогда ни в чем не упрекал, не горевал, все, что с ним произошло, он воспринимал как жестокую шутку. У других еще похуже, возражал он, защищая, думается мне, скорее свои прежние восторги, чем правду. За два-три года он снова полюбил своих земляков, привык к ним, как и они к нему, стал даже уважать их по-своему, чуть насмехаясь, но без злобы, почитая больше жизнь и то, что в ней существует, нежели свои мечтания о ней. Умные это люди, как-то сказал он мне в своей странной манере, перемежая издевку с серьезностью, которая часто смущала меня. Они приемлют безделье Востока и приятную жизнь Запада; они никогда не спешат, ибо спешит сама жизнь; их не интересует то, что готовит завтрашний день, придет то, чему суждено, а от них мало что зависит; они вместе только в несчастьях, поэтому и не собираются часто; они мало кому верят, и легче всего обмануть их красным словцом; они не похожи на героев, но труднее всего испугать их угрозой; они долго ни на что не обращают внимания, им безразлично, что происходит вокруг, а потом вдруг все начинает их касаться, они все переворачивают и ставят с ног на голову, а потом вновь впадают в сон и не любят вспоминать о том, что было; они боятся перемен, поскольку перемены часто им приносили беду, но им легко может наскучить любой, даже если он делал им добро. Странный мир, он оговаривает тебя, но любит, целует в щеку и ненавидит, высмеивает благородные деяния, но помнит о них спустя много лет, он живет упрямством и добрыми делами, и не знаешь, что возобладает и когда. Злые, добрые, мягкие, жестокие, неподвижные, бурные, откровенные, скрытные — это все они и все где-то между этим. А в довершение всего они — мои и я — их, как река и капля воды, и все то, что я говорю о них, я говорю о себе.

Он находил в них тысячу недостатков, но любил их. Любил и ругал. Он стал водить караваны на Восток и на Запад, наверное из упрямства, хотел показать презрение к занятиям, которым ранее посвящал свое время, возможно разозленный упреками имущих людей, а скорее всего, пожалуй, для того, чтобы отдохнуть от городка и своих земляков, чтоб не возненавидеть их, чтоб стосковаться по ним, чтоб увидеть зло и в других странах. И эти непрерывные блуждания, из одной исходной точки на земле, которая придавала смысл этим блужданиям, которая делала их отъездом и возвращением, а не бродяжничеством, означали для него подлинную или воображаемую свободу, что в конце концов одно и то же. Без этой точки, к которой ты привязан, ты не сможешь полюбить и другой мир, тебе некуда будет уйти, потому что ты будешь нигде.

Эта мысль Хасана, не очень для меня ясная, эта неизбежность привязанности и усилие освобождения, эта необходимость любви к своему и потребность в понимании чужого, не есть ли это невольное примирение с маленьким пространством и утолением жажды к большему? Или это изменение мерок, чтоб свои не стали единственными? Или сокрушенное половинчатое бегство и еще более сокрушенное возвращение? (Трудно мне было понять это еще и потому, что моя мысль шла совсем иным путем: существует мир с подлинной верой и мир без нее; остальные различия менее важны, и мое место может оказаться всюду, где я буду необходим.)

Весной, спустя год после возвращения Хасана из Стамбула, в город приехал шьор Лука с супругой, дубровчанкой, и все началось сначала, с новой силой и новыми перипетиями.

Городок тоже не способствовал их любви. Кто-то из них неизменно оказывался иностранцем. И если они разбивали стены квартала латинян и мусульманского города, то оставались их собственные внутренние ограждения. Женщина наверняка не могла больше обманывать себя, говоря о дружбе. Но кроме взглядов и ласковых слов — так по крайней мере казалось,— больше ничего себе не позволяла. Да и в своих грешных мыслях о любви к Хасану она, вероятно, сокрушенно призналась на исповеди. А Хасан отправлялся в свои поездки и возвращался все с тем же чувством, которое росло в нем за долгие месяцы разлуки. Не эта ли странная любовь придавала смысл его порывам? Не из-за нее ли ощущал роковую привязанность, непрестанно прилагая усилия, чтоб освободиться?