Решающее слово сказал, по-видимому, именно страх. Стыд перед самим собой вытеснил его, самый тяжелый и самый горький стыд, который рождает мужество. Мое волнение утихло, исчез безумный вой, мысли больше не метались, подобно птицам над пожарищем, я утвердился в одной-единственной, родилась тишина успокоения, в которой пели ангелы. Ангелы зла. Ликуя.

То была радостная минута моего преображения.

После этого я смотрел, чуть ли не просветленный этим новым огнем, полыхающим изнутри, смотрел на могучую шею муселима, чуть сутулые плечи, на плотную фигуру, мне было уже все равно, повернется ли он ко мне с улыбкой или презрением, все равно, он мой, он необходим мне, я связан с ним ненавистью.

Я ненавижу тебя, страстно шептал я, отводя взгляд, я ненавижу его, думал я, глядя на него. Ненавижу, ненавижу, мне достаточно одного этого слова, я был не в силах насладиться, все время повторяя его. Это было наслаждение, сочное и свежее, буйное и болезненное, подобное любовной страсти. Он! — твердил я про себя, не позволяя ему уйти далеко от меня, не позволяя ему исчезнуть! Он! Я думал о нем, как думают о любимой девушке. Изредка я чуть отпускал его от себя, как зверька, чтоб иметь возможность идти по его следу, и опять приближался, чтоб не выпустить его из виду. Все, чем я был расстроен, что во мне было сломано, оборвано, все, что искало выхода и решения, успокоилось, стихло, обрело силу, которая непрерывно росла.

Сердце мое нашло опору.

Я ненавижу его, шептал я страстно, идя по улице. Я ненавижу его, думал я, склоняясь к молитве. Я ненавижу его, чуть ли не вслух произнес я, входя в текию.

Когда я проснулся утром, ненависть уже ждала, не смыкая глаз, подняв голову, подобно змее, притаившейся в извилинах моего мозга.

Нам не суждено больше расстаться. Она овладела мною, я нашел ее. Жизнь обрела смысл.

Вначале мне пришлась по душе эта мечтательная вспышка, подобная первым минутам лихорадки, мне было достаточно черной, жуткой любви. Это походило на обретенное счастье.

Я стал богаче, собраннее, благороднее, лучше, даже, пожалуй, умнее. Взбаламученный мир успокоился в своем ложе, я снова определил свое отношение ко всему, я освобождался от мрачной жути, связанной с бессмысленностью существования, желанный порядок вырисовывался передо мной.

Назад, болезненные воспоминания о детстве, назад, скользкая немощь, назад, ужас растерянности. Я больше не та ободранная овца, загнанная в колючий кустарник, моя мысль больше не бродит ощупью во мраке, слепая, сердце мое — кипящий котел, в котором варится пьянящий напиток.

Спокойным и открытым взглядом смотрел я в глаза всем, ничего не боясь. Я шел всюду, где рассчитывал увидеть муселима или по крайней мере макушку его тюрбана, я поджидал на улице кадия и шел за ним вслед, глядя в его узкую, согбенную спину, и возвращался медленно, один, изнемогая от потаенной страсти. Если б ненависть имела запах, после меня оставался бы запах крови. Если б она имела цвет, черный след оставался б от моих ног. Если б она могла гореть, пламя вырывалось бы из всех пор моего тела.

Я знал, как она родилась, когда усилилась, причины ей были не нужны. Она сама стала причиной и самоцелью. Но я не хотел забывать начало, чтоб она не утратила силы и жара. Чтоб она не пренебрегла теми, кому обязана всем, и не стала достоянием любого. Пусть она останется верна именно тем.

Снова отправился я к Абдулле-эфенди, шейху Синановой текии, и попросил его помочь мне разыскать могилу брата. Я пришел к нему, сокрушенно сказал я, поскольку не осмеливаюсь сам просить тех, в чьей власти оказать или не оказать милость, они откажут мне, и тогда все двери закрыты, поэтому я вынужден послать вперед беделов и буду питать надежду до тех пор, пока окажусь в состоянии их находить. Я обратился к нему первому, уповая на его доброту и прикрываясь его авторитетом, поскольку мой теперь незначителен и один бог знает, что так случилось без моей в том вины. Он очень обязал бы меня, ибо я хотел бы похоронить брата, как велел аллах, дабы успокоилась душа его.

Он не отказал мне, но отметил, что вследствие своего несчастья я меньше сто́ю и меньше понимаю. Он сказал:

— Душа брата успокоилась. Она больше не принадлежит человеку, она переселилась в иной мир, где нет ни печалей, ни тревог, ни ненависти.

— Но моя душа пока принадлежит человеку.

— Значит, ты делаешь это для себя?

— И для себя.

— Ты скорбишь или ненавидишь? Берегись ненависти, чтоб не согрешить перед собою и перед людьми. Берегись скорби, чтоб не согрешить перед всевышним.

— Я скорблю, как подобает человеку. Я берегусь греха, шейх Абдулла. Все мое в руках божьих. И в твоих.

Я вынужден был спокойно выслушать его поучение и польстить, показав свою зависимость от него. Люди готовы проявить благородство, полагая, что они выше нас.

Я не был ни настолько силен, чтобы иметь право проявить нетерпение, ни настолько слаб, чтоб найти причину для гнева. Я использовал других, позволяя им чувствовать себя более сильными. У меня была опора и был указатель, зачем мне быть мелочным?

Он помог мне, я получил позволение войти в крепость и разыскать могилу. Хасан пошел со мной. Слуги с пустым табутом и лопатами сопровождали нас.

На тюремное кладбище нас отвел то ли солдат, то ли надзиратель, то ли могильщик, трудно было определить профессию этого молчаливого человека, не привыкшего говорить, не привыкшего смотреть людям в глаза, испуганно-любопытного, сердито-услужливого, будто он вел непрерывную борьбу между желанием помочь нам и нас выгнать.

— Здесь,— кивнул он на пустую площадку, густо заросшую ежевикой и бурьяном, с опухолями свежих холмиков и ранами осевших могил.

— Ты знаешь, где могила?

Он исподлобья молча посмотрел на нас. Это могло означать:

— Как не знать, я сам его закапывал!

И точно так же:

— Откуда мне знать? Посмотри, сколько их здесь без надгробного камня и без имени.

Он шел между могилами, в беспорядке разбросанными, наскоро вырытыми, без благословения, словно бы рыли бурты для овощей. Иногда он останавливался, смотрел секунду на слежавшуюся землю и качал головой:

— Никола. Гайдук.

Или:

— Бечир. Мешин внук.

Возле других он чаще молчал.

— Где Харун?

— Здесь.

Я пошел один между засыпанными ямами, чтоб найти мертвого брата. Может быть, я почувствую его по нахлынувшему волнению, по печали, по непонятному знаку, может быть, меня предупредит шум крови, или слеза, или дрожь, или неведомый голос, не всегда же мы подчинены бессилию своих органов чувств. Неужели таинство единоутробия не подаст свой голос?

— Харун! — беззвучно призывал я, ожидая ответа от самого себя. Но ответа не было, ни знака никакого, ни волнения, ни даже печали. Я походил на сырую глину, таинство оставалось безмолвным. Меня поглощали горькая опустошенность, спокойствие, которое не было моим, я постигал какой-то отдаленный смысл, более важный, чем все то, что знают живые.

Один среди могил, я позабыл о ненависти.

Она вернулась ко мне, когда я пришел назад к людям.

Они стояли над одной из ям, такой же, как и все другие.

— Эта? — спросил Хасан.— Точно?

— Мне безразлично, берите кого угодно. Здесь.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Его закопали в старую могилу.

И в самом деле, слуги нашли два скелета, собрали один в пустой табут, накрыли чабуртией и пошли вниз по склону.

Кого мы несем? — думал я с ужасом. Убийцу, палача, жертву? Чьи кости мы потревожили? Погубленных много, не одного Харуна зарыли в чужую могилу.

Мы шли вслед за слугами, что несли на плечах табут с чьими-то останками, накрытыми зеленым сукном.

Хасан коснулся моего локтя, словно пробуждая меня от сна.

— Успокойся.

— Почему?

— Взгляд у тебя странный.

— Печальный?

— Если бы печальный.

— На кладбище я ждал, что внутренний голос подскажет мне, когда мы будем стоять над могилой Харуна.

— Ты слишком много требуешь от себя. Достаточно того, что скорбишь.