— Если у него теперь сердце не разорвется,— весело говорил он,— значит, оно из камня.

Он приобрел Коран, который переписывал молла Юсуф, в подарок отцу. Юсуф отказывался принять деньги, но доводы Хасана звучали веско.

— Два года труда на ветер не бросают.

— Зачем мне деньги?

— Отдай их тому, кому они нужны.

И удивлялся, рассматривая Коран:

— Он же художник, шейх Ахмед, а ты молчишь и прячешь его, боишься, как бы его у тебя не отняли. Он напоминает мне знаменитого Муберида [9]. А может, у него получается даже лучше. Более страстно, более искренне. Ты слыхал о Мубериде, молла Юсуф?

— Нет.

— Талант принес ему славу и богатство. У тебя талант не меньше, а в нашем городке о тебе никто не знает. Даже те, кто бывает в текии. Наши таланты уходят в Стамбул или Мисир, и другие воздают им славу. Мы их не знаем, нас это не касается, или мы сами не верим в себя.

— Какая здесь может быть слава,— сказал я, отклоняя упрек.— Я хотел было отправить его в Стамбул, но он не согласился.

Юноша смутился, как и в первый раз. Только уже без примеси страха.

— Я делаю это для себя,— тихо произнес он.— И даже не думал о том, обладает ли это ценностью.

— Если ты говоришь это искренне, мы можем только преклоняться перед тобой,— засмеялся Хасан.

Юноша ушел, смущенный похвалами.

— Не перевелись еще на свете застенчивые и чувствительные люди, друг мой. Разве это не удивительно? — сказал Хасан, глядя ему вслед.

— Они всегда будут.

— Слава богу. Слишком многие из нас не знают, что это такое. А этих следует беречь на развод. Кажется, он мало тебя интересует,— добавил он неожиданно.

— Молчаливый он, замкнутый.

— Застенчивый, молчаливый, замкнутый. Да поможет ему аллах.

— Почему?

— Странным делом занимаетесь вы, дервиши. Продаете слова, которые люди покупают из страха или по привычке. Он не хочет или не умеет продавать слова. Не умеет продавать и молчание. И талант. И его не интересует успех. Что же его тогда интересует?

Невозможно, трудно остановить Хасана, когда кто-нибудь привлечет его внимание. Часто это бывает без причины или по причине, которая важна только для него.

— Почему ты расспрашиваешь о нем?

— Я не расспрашиваю. Мы беседуем.

— Ты обладаешь странной способностью распознавать несчастных.

— Разве он несчастный?

Я рассказал ему все, что знал сам, или почти все, рассказал о равнине, о мальчугане, о его матери и, пока рассказывал, все отчетливее понимал, что этот юноша — жертва. Как и я. И я не знал, чьи страдания тяжелее: он узнал их в начале жизни, я — в конце. Я не сказал этого, но все сильнее и сильнее переживал это несчастье: я удваивал его, имея в виду и себя самого.

Хасан слушал, глядя в сторону, и не прерывал, взволнованность не помешала ему уловить суть.

— Кажется, ты только сейчас его понял. Надо было ему помочь.

— Он не принимает ничьей помощи, никого не подпускает к себе, никому не доверяет.

— Он доверится любви. Он был ребенком.

— Я любил его. Я и привел его сюда.

— Я не виню тебя. Все мы такие. Прячем любовь и тем душим ее. Мне жаль вас обоих.

Я понимал, что он имел в виду: он мог бы заменить мне брата. Но брата никто мне не сможет заменить. Я не помог Юсуфу! А кто помог мне?

Я говорил о себе, он слышал только его имя. Укрывшись за ним, я спрятал себя в тень. Потому ли, что Юсуф молод? Или потому, что во мне есть гордость и сила? Сильных не жалеют.

— А теперь? Как теперь? Вы оба молчите?

— В несчастье люди очень чувствительны. Мы можем причинить друг другу боль.

Не было смысла говорить о том, что трудно объяснить, о том, что я люблю память о равнине, но ненавижу холодную отчужденность Юсуфа, его хмурое молчание, убивающее надежду. Я упростил всю сложность ситуации, сказав полуправду, потому что, хоть мы и отошли друг от друга, связь между нами по-прежнему сильна, ведь нелегко уходить от того, кому ты помог и о кому тебя остались добрые воспоминания. Мы с Юсуфом почти как родственники, недоразумения между нами родственные, они всегда недалеки от любви.

— Существует и родственная ненависть,— улыбнулся Хасан.

Я не удивился. Слишком долго он был серьезным.

— До этого мы пока не дошли,— отшутился я.

С тех пор они стали встречаться чаще. Хасан приходил в текию или звал Юсуфа к себе домой. Они вместе ходили по делам Хасана, составляли договоры и занимались подсчетами, гуляли в сумерках вдоль реки. Молла Юсуф менялся на глазах: обаяние Хасана окутывало его, словно туманом. На лице его по-прежнему оставалось выражение потерянности, оно особенно отличало его от остальных, но он уже не был таким подавленным и унылым, как прежде. Будто возрождался тот далекий мальчуган, возрождался медленно, словно еще прикрытый тенью.

Он беспокоился, если Хасана не было, восторженно смотрел на него, когда тот появлялся, радовался его бодрости и дружескому участию, не уходил, как бывало, если Хасан и я начинали беседу, оставался с нами, почти позабыв о всякой осмотрительности, пользуясь правом, которое ему давала новая дружба. Хасана тоже радовала безмолвная привязанность юноши, сердечность, с которой тот его встречал.

А потом вдруг все переменилось. Слишком резко, слишком внезапно. Хасан перестал приходить в текию, не приглашал к себе больше Юсуфа, они больше не встречались.

— Что с Хасаном? — удивленно спрашивал я.

— Не знаю,— смущенно отвечал Юсуф.

— Давно не приходил?

— Уже пять дней.

Юсуф выглядел подавленным. Взгляд его снова стал неуверенным, тяжелая тень легла на лицо, которое начало было проясняться.

— Почему ты не сходишь к нему?

Он опустил голову и с трудом произнес:

— Я ходил. Меня не впустили.

Мне самому едва удалось повидать Хасана.

Маленькая женщина с рассеянным взглядом улыбалась, то ли о чем-то вспоминая, то ли чего-то ожидая, в волосах у нее был цветок, она принарядилась, умастила себя маслами — муж наверняка находился в счастливом заблуждении, что это ради него. Она опасливо впустила меня и попросила сказать, будто я нашел дверь незапертой: легче оправдаться тем, что позабыла запереть, нежели тем, что меня пустила. Три дня и три ночи Хасан не выходит, сказала она, и в голосе ее не было тревоги. Она все воспринимала легко.

Я нашел Хасана с друзьями в просторной гостиной. Они играли в кости.

Комната была не прибрана, клубы табачного дыма вились в полутьме, толстые шторы были спущены, горели свечи, хотя уже наступило утро, гости выглядели бледными, измученными. Возле каждого стояли медные чашки и бокалы. И лежали кучи денег.

Лицо Хасана было жестоким, угрюмым, почти злым.

Он удивленно, не пытаясь быть гостеприимным, посмотрел на меня. Я пожалел, что пришел.

— Мне хотелось поговорить с тобой.

— Я сейчас занят.

В руках он держал кубик из слоновой кости и, продолжая игру, кинул его.

— Садись, если хочешь.

— У меня нет времени.

— О чем ты хотел говорить?

— Неважно. В другой раз.

Я вышел оскорбленный. И удивленный. Что за человек? Пустозвон? Неверное апрельское солнышко? Ленивец, которого одолевают пороки?

Настроение у меня было испорчено, тяжело было думать о том, как люди переменчивы. Наговорят с три короба и тут же обо всем позабудут.

Когда я дошел до конца длинного коридора, Хасан окликнул меня из комнаты.

Впервые я видел его таким неряшливым, не заботившимся о своем внешнем виде. Словно это и не он. Глубоко запавшие глаза помутнели, потускнели от пьянства и бессонных ночей. Неважно выглядел он при свете.

Без улыбки смотрели мы друг на друга.

— Прости,— угрюмо произнес он.— Не вовремя ты пришел.

— Вижу.

— Тебе не вредно знать обо мне все.

— Ты не показывался у нас несколько дней. Я хотел узнать, что с тобой.

— Дела были. Кроме этих.

— Я пришел из-за Юсуфа тоже. Что-нибудь произошло? Он приходил к тебе, ты не впустил его в дом.