Что ж это за неведомый грех, за который ты наказуешь меня, всевышний?

Прошу тебя, услышь мою молитву.

Спасение и мир Исхаку, которого нет в этой ночи.

Спасение и мир Ахмеду Нуруддину и его брату Харуну, которого ищут этой ночью.

Спасение и мир всем, затерянным в великом безмолвии между небом и землею.

Надо было остаться со сторожем, чтоб не быть наедине с собой и своей немощью — воспротивиться или примириться?

Пустой я и печально-равнодушный. И как, однако, обрадовался, подойдя к текии. Значит, не пустой я, не равнодушный, ибо хорошо, когда человеку что-то дорого или чего-то жаль, безразлично чего. И едва я отметил в себе присутствие этой крохотной радости (заглянул в душу и посмотрел, что происходит в ней,— так пахарь глядит в небо, на облака и на ветер, чтоб узнать, какая будет погода), как почувствовал себя более уверенным, видя над собой лоскут чистого неба. Он существует даже тогда, когда мы не видим его, существует, когда мы в нем сомневаемся.

Когда я вступил в свою узкую улочку, по-родственному обнявшую меня, из тени под стеной выступила чья-то фигура, в лунном свете я заметил лишь голову, словно человек вынырнул из воды, оставив тело где-то в другом месте. Видимо опасаясь меня испугать, он произнес как можно мягче:

— Долгонько ты задержался. Я давно тебя жду.

Я молчал, не зная, что сказать, о чем спросить. Лицо его показалось мне знакомым, хотя я не мог вспомнить, когда его видел, оно запомнилось мне каким-то особенным образом, то ли какой-то одной чертой, то ли выражением, то ли непохожестью, будто когда-то у кого-то видел и забыл, поскольку мне было ни к чему.

Я посмотрел на текию, тихую и безжизненную, залитую лунным светом, и когда снова повернулся к нему, то уже позабыл его взгляд. Опять повернулся, стараясь запомнить его лицо, но напрасно, оно стиралось в памяти, едва я переставал смотреть, какое-то поражающе безликое.

Он обратил на это внимание и поспешил сказать:

— Меня послали друзья.

— Какие друзья?

— Друзья. Я думал, ты сегодня вовсе не придешь, в текии мне ничего не могли сказать. Долго ты где-то задержался.

— Бродил по улицам.

— Один?

— Был один до сих пор. И этого было достаточно.

Он засмеялся, вежливый, предупредительный.

— Как же, понимаю!

Лицо у него было плоское, широкое, нос разделял его как бы на две ладони, крепкие губы растягивались в веселой улыбке, живые глаза внимательно всматривались в меня. Как будто он был счастлив оттого, что мы встретились, радуется всему, что я скажу или сделаю. Если бы не ночь и мы не были бы одни. Внешность его могла показаться приятной, если б не ночь и мы не были бы одни. Не боюсь я этого человека, и следа страха нет во мне, не боюсь и насилия. Только чувствую себя странно, будто что-то сжимает сердце. Нетерпение обуяло меня.

— Ладно, друг, говори, что тебе нужно, или позволь мне пройти.

— Ты гулял по улицам, понапрасну тратил время, а сейчас вдруг спешишь!

Я попытался пройти, но он преградил мне путь.

— Подожди. Послушай, что я скажу.

Мне показалось, он смутился, подыскивая нужные слова или чувствуя себя неловко оттого, что задерживает меня. Но гнул свое.

— Затрудняешь ты мою задачу. Теперь и не знаю, с чего начать.

— Ты долго ждал, мог придумать.

— И правда.— Он весело рассмеялся.— Нелегко с тобой. Ну ладно. А может быть, лучше войдем в текию?

— Хорошо. Пошли.

— Как хочешь, можно и здесь. Поручение короткое. Как ты думаешь, от кого оно?

— Мне не от кого ждать поручений, друзья сами скажут, что им нужно. Ты что, дурака валяешь или хочешь меня позлить?

— Еще чего! Смешные вы, ученые люди! Что из того, если я пошутил? Неужели мы не можем поговорить как люди? Ладно. Друзья советуют тебе призадуматься над тем, что ты делаешь.

— Ты, должно быть, ошибся, наверняка не знаешь, с кем говоришь.

— Я не ошибся и знаю, с кем говорю. Советуют призадуматься. Слишком ты тороплив, это небезопасно. Для тебя, я имею в виду. Зачем ношу на себя взвалил, вроде тебя никто не заставляет? Придумал заботу человек без забот! Так ведь, а?

Итак, угроза. Намеренно уничижительная, она вложена в уста полицейского дурачка, который еще и забавляется, давая мне советы. Сейчас я ему интересен, как редкий зверек, попавший в капкан, он даже питает ко мне симпатию: отчего, мол, не позабавиться.

— Ладно,— ответил я, подавляя гнев, мне не хотелось выказывать его перед этим человеком.— Скажи своим друзьям…

— И твоим.

— Скажи этим друзьям, что я благодарю их за совет, хотя они могли и сами мне сказать. А за все, что делаю, я отвечаю перед богом и перед своей совестью. Ты запомнил?

— Отчего ж нет! Но ты мог бы, я думаю, ответить и перед кое-кем другим. Перед богом легко, он простит. А перед своей совестью еще легче: заговоришь ей зубы тысячью оправданий. А вот когда окажешься в цепях, наверху в крепости, туговато придется. Да еще узнаешь, что ты под подозрением.

— Я ни в чем не виновен.

— Ну да, не так уж и не виновен. Кто из нас не виновен, скажи честно? Ну вот, например, приходит в текию гуртовщик Хасан? Приходит. Заводите. Ну и…

— Как тебе не стыдно!

— Мне не стыдно, эфенди. А не в текии ли прятался беглец? В текии. Убежал он? Убежал. А кто ему помог убежать?

— Я позвал стражников.

— Поздно ты позвал стражников. О прочих провинностях я и не говорю. А ты говоришь: не виновен! И опять же, кто-нибудь обо всем этом тебя спрашивал? Никто. Ну вот я и говорю: не ищи беды. Не хочешь — твое дело, не так ли? Мое дело сказать.

— Это все?

— Куда же больше? Для умного человека и этого достаточно. Но если понадобится, найдется еще, не беспокойся. Вначале так все спрашивают: это все? Потом уже не спрашивают. Я люблю храбрых людей, только где они? Ищешь, ищешь, и хорошо, если найдется один чуть позаносчивей. Один среди стольких. Плюнуть на мир охота! Вот так. И не говори потом: я не знал. Теперь ты знаешь.

Он смотрел на меня с тем же интересом, как и вначале, но теперь он сделал свое дело и желал увидеть результат — сумел ли он посеять во мне страх.

Слова его встревожили меня, но страха я не испытывал. Душила злоба. Появилось даже упрямство — выстоять, рожденное мимолетной мыслью: как они хотят остановить меня в том, что я по справедливости делаю. Это означает, что они не уверены и боятся. Ибо, будь это не так, зачем бы они стали предупреждать? Сделали бы по-своему, не обращая внимания на то, как я поступаю и что говорю. Это лишь утвердило чувство, давно возникшее у меня, что я кое-что значу здесь, в этом городе, в ордене дервишей, что я не прошел по земле незаметным и незначительным. Они не настолько глупы, они знают, что, напади они на меня в открытую, это принесет им только вред, тогда все поймут, что они никого не уважают, даже самых честных, самых преданных, а этого им не хочется показывать, да и незачем.

Так я размышлял, направляясь к текии, и во мне росла уверенность: пожалуй, хорошо, что они подослали ко мне этого человека, значит, страх их обуял, а нанесенным оскорблением они лишь усилили мою решимость. Я понимал, что медлить нельзя, я должен скорее попасть к тому, кто может все рассудить. Не будь сейчас ночь, я пошел бы сию минуту. Меня обрадовала моя собственная готовность не мешкать, к чему предаваться пустой печали и беспомощно ожидать, надо сделать все возможное. Разве должен я блуждать по улицам наподобие лунатика с парализованной волей. Человека определяет не то, что он думает, а то, что делает.

Но когда я закрыл тяжелые дубовые ворота и задвинул засов, когда оказался под сенью сада в текии, неожиданно, вопреки всякому ожиданию, вопреки логике, ибо все меня здесь защищало, я ощутил мучительное беспокойство, вдруг, почти без каких бы то ни было толчков изнутри, в тот момент, когда я открывал и закрывал ворота, двигая засов и проверяя, попал ли он в свое деревянное ложе, будто упустил мысль, что поддерживала мою бодрость. Она исчезла, упорхнула в ночь, как дикая птица, и на смену ей пришла тревога, похожая на страх, только, не знаю почему, я не решился осмыслить его причины, возможно, боялся именно этих причин, окутанных мраком, невыясненных, убежденный тем не менее, что они существуют. Жаром обдала меня эта мысль, поразила будто параличом, обожгла молнией, отозвалась глубоким глухим громом: я обложен.