Я и не представлял себе, что Рамиз станет для меня больше, чем просто человек, с которым однажды столкнула жизнь — кинул взгляд и тут же забыл, был — и нет его,— больше, чем приятель, с которым охотно встречаешься и легко расходишься, больше, чем женщина, которую любишь, а потом с трудом припоминаешь ее имя. (О приятеле и женщине говорю с чужих слов, у меня их не так много и было; это я слышал от Османа, и мне запало в голову ухарское бесстыдство его слов.) А судьба Рамиза настолько захватила меня, что ни о чем другом я и думать не мог.
Принудил меня к этому сердар Авдага.
Шло время, а побег Рамиза не выходил у него из головы. Вначале я полагал, что его усердие подогревают те, кто стоит над ним, но я ошибался. У них было столько неприятностей с Шехагой (тот возвратился из своего необычайного странствования, ни словом не обмолвившись, где был, пришел пеший, без денег, без мехового кафтана, грязный, исхудавший, молчаливый), такого он задал им перцу, так напугал их своей ненавистью, что они, спасая свои головы, и думать забыли про студента Рамиза и сердара Авдагу. Весь сыр-бор загорелся оттого, что Шехага в присутствии вали выразил пожелание, что надо их разогнать всех к чертовой матери. Не знаю, так ли точно он выразился или просил от имени народа, во имя которого творят и добро и зло, положить конец их тиранству, только скоро прошел слух, что кадия переводят в захолустный Зворниковский округ, а уже облысевшего Джемала Зафранию — в Сребреникский, причем надолго, одного — заштатным кадием, другого — писаришкой; если их не спасет счастливый случай и не переместят в другое место самого вали. Такие случаи не редкость, но никаких видов на то, что это произойдет в ближайшее время, не было, и они, можно сказать, висели на волоске, по городу ходили позеленевшие от злости и негодования, слали прошения в Стамбул, мольбами и угрозами заставляли людей писать высшим властям требования оставить их в Сараеве, ибо лучших государственных служащих и ревнителей народных (как будто это можно совместить), чем они, нет, не было и не будет, искали защитников и союзников, но все напрасно. Стамбул молчал, там никто и в мыслях не держал спасать их; союзников и защитников найти не удавалось, потому что искали они их не тогда, когда были в силе, а когда звезда их закатилась, вот они и жарились в огне пламенной ненависти Шехаги и одновременно стыли, обдаваемые холодом всеобщего равнодушия, уповая на чудо, которое вдруг превратит ненависть и равнодушие в благоволение, и ожидая неизбежного конца, когда, склонив голову, отправятся в глухомань, в изгнание.
Шехага утопил их, как слепых котят, без особенных причин, касающихся именно и только их, правда, он был наслышан об их неблаговидных поступках, об их высокомерии и запоздалой милостивости, но главная причина заключалась в его ненависти ко всем чиновникам вообще. В его глазах это самые дурные люди на свете, самые вредоносные, самые испорченные. Они поддерживают любую власть, собственно, они и есть власть, они сеют страх, не зная ни милосердия, ни меры, холодные как лед, острые как кинжал, они по-собачьи преданы любой власти и, как последние шлюхи, предают любого, если того требуют их личные интересы, эти люди — нелюди. Пока они царят в мире, не будет счастья на земле, потому что они уничтожают все, что представляет истинную человеческую ценность.
Ненависть Шехаги чиновники ощущали давно, но прорывалась она у него временами, словно он забывал про них, а потом вдруг вспоминал, как вспоминают свои горести, и мстил беспощадно — все равно кому, все были одинаковы, все подряд ненавистны, как ядовитые змеи. Сейчас ему случайно под горячую руку попался кадий и его первый помощник, и ничто их уже не спасет. Все понимали, судьба их решена, стоило только Шехаге помянуть их имена.
Вали выполнил пожелание влиятельного друга, поскольку Шехага не заговаривал о возвращении долга, сохраняя его как залог своей силы, и поскольку судьба чиновников, за исключением ближайшего окружения, вали не очень-то заботила. Стоит ли говорить о каком-то кадии и каком-то писаре, если они стали помехой на его пути? Таких, как они, чуть лучше или чуть хуже, он найдет сотни, а Шехага — один.
Кадий и Зафрания ничем не выделялись среди прочих, лишь злая судьба их виновата в том, что Шехага вспомнил о них в одну из своих мрачных минут. Вспомнил и ткнул пальцем. Может, это получилось случайно, как случайно молния ударяет в какое-то дерево на вершок выше других. А может, они оплошали, выпустив из виду эту всегда существующую опасность, грозящую вулканическим взрывом, не подумали об этом раньше и не сделали попытки с помощью мудрого или доброго дела отвести от себя внимание Шехаги, чтоб этот страшный человек в минуту гнева и ярости вспомнил кого-нибудь из их знакомых, а не их. Они готовы были уступить это его злосчастное внимание и отцу родному, только бы оно их миновало. Увы, власть отняла у них разум и ослепила, породив ощущение неуязвимости. Шехага казался далеким облачком на горизонте. Было уже поздно, когда они обнаружили, что это страшная грозовая туча. Они боролись — так борется утопающий, колотя руками по воде, затягивающей его на дно. То, что они стучались во все двери, прося помощи и милосердия, раскрывая даже причину влияния Шехаги, губительного для всех лучших людей (они имели в виду вали, не считая, однако, его таковым), только ухудшило их положение. Все опальные чиновники пишут письма, взывая к справедливости, о которой они забывали, когда она зависела от них. Уже и без того рождая подозрения своими мольбами о спасении, они делали еще большую ошибку, изображая себя ангелами, а других — дьяволами во плоти. Каждый знает, что они не ангелы, а те, кого они называют дьяволами, люди весьма влиятельные, и называть их так неразумно, во всяком случае до тех пор, пока они у власти. Вот когда они покачнутся, называй их хоть вампирами. Но раньше — ни-ни. Сейчас покачнулись они, и на их головы пали все издевки и надругательства. Сейчас для них настала пора беззащитности, одиночества, бессильной ярости. Любое их действие ошибочно, и мутная вода унесет их в забвение. Все пойдет по-прежнему, на их место придут другие серые люди, и мало кто заметит перемену. Но если каким-то чудом они восстанут из мертвых, это уже будут настоящие исчадия зла, среди людей им не будет равных.
Сейчас кадий и Зафрания еле на ногах удерживаются, скользя вниз, всецело занятые собой и оскорбленные постигшей их горькой участью. Неудивительно, что ни о чем другом они думать не могут.
Зато думал сердар Авдага. Без приказа, без всякой корысти, по велению сердца и души, как ученый или художник, как исследователь. Во-первых, его занимало дело само по себе, во-вторых, чувство долга в нем было развито до крайности, а в-третьих, существовало еще что-то такое, что доводами разума не объяснишь. Хозяйство его разорялось, а он самоотверженно гонялся за ведьмами. Непреклонность его не была вызвана каким-то тяжким переживанием, несчастьем или ненавистью, корни которых можно было отыскать в его биографии, и тем труднее было ее объяснить. Его не ждала ни благодарность, ни награда, ни повышение по службе. Его награда — презрение и страх людей. Его награда — чистая радость от сознания выполненного долга. К людям, которых он преследует, он не испытывает ненависти, он даже не знает в точности, в чем их вина. В голову мне часто приходила мысль: какая жалость, что дураков, как правило, отличает незаурядное упорство. Копай он с таким же упорством землю, он за год срыл бы половину Требевичской горы, чтобы она не заслоняла Сараево от солнца, и люди вспоминали бы его добром, но он наивысшей добродетелью считал поимку преступников, злодеяния которых он понять был не в состоянии, а знал только, что они нарушили закон. Он был фанатиком существующего порядка, не пытаясь постигнуть его смысл, как глубоко верующие не пытаются постигнуть смысл бога.
Во имя своей веры он добросовестно ловил людей.
Особенно ополчился он на меня и Махмуда.
Авдага не пропускал дня, чтоб не заглянуть к Махмуду в лабаз: придет, молчит, смотрит, задает вопросы — всегда одни и те же. Махмуд на себя стал не похож, пожелтел, исхудал, под глазами мешки, взгляд безумный, руки дрожат, ноги болят, от поноса никак не избавится, поминутно выбегает во двор, прерывая Авдагу на полуслове, а потом понуро возвращается, покорно садится перед сердаром и ждет продолжения пытки. Он решил, что это его судьба, наказание за грехи, хоть искупление тяжело сверх меры.
