— Знаешь что, Авдага,— сказал Махмуд оскорбленным тоном уважающего себя человека,— спроси-ка ты об этом Осман-агу. Ему это лучше известно.

— Надо будет, спрошу. А сейчас я с тобой разговариваю. Почему он дал это место тебе?

— Откровенно тебе скажу, обидно мне слушать это.

— Обидно ли, не знаю, но мне нужно знать.

Замолчали.

Махмуд начал растирать свою больную ногу, страх и обида всегда напоминали ему о ней.

Авдага мертвыми, печальными глазами смотрел на Махмуда, наверняка жалея, что у того голова не стеклянная и что он не может ее размозжить, чтоб найти в ней ответ на вопрос, который привел его сюда.

Ни тот ни другой, видимо, ничего не знали. Махмуд живет в убеждении, что ему наконец повезло — нашелся человек, открывший в нем коммерческий талант и потому пожелавший взять его на службу. Любое другое предположение — какое бы то ни было — для него оскорбительно. Авдага же со своей стороны полагал, что только дурак ни с того ни с сего возьмет Махмуда на службу. Осман не дурак; значит, должен быть какой-то резон, оправдывающий эту глупость. Какой? Одолжил ли он его чем-нибудь, является ли это наградой за какую-то услугу? Услуги Махмуда всегда наводят на подозрения, Авдаге это хорошо известно, значит, совершено что-то противозаконное, и неплохо бы знать, что именно.

Неужто он всегда ищет вот так, вслепую?

Авдага долго молчал — это тоже способ посеять в душе человека смуту.

Махмуд дрожащими пальцами все ожесточеннее мял больную ногу, подавленный обличающим молчанием Авдаги, встревоженный его тяжелым взглядом, напуганный непонятным ему упорством. Похоже, он думал: «Надо же, с первых шагов суют папки в колеса, встают поперек дороги!» Вконец расстроенный, он снова напомнил мне прежнего Махмуда.

Смешно, если б не было так грустно!

Молчание Авдаги порождало в жертве страх перед тем, что кроется за ним недосказанного и недооткрытого, давая ей время взвесить все свои прегрешения и пасть духом. Но, возможно, это было и экономным ведением огня ввиду нехватки патронов. На одном подозрении атака долго не продержится, захлебнется. Вертелись бы в заколдованном кругу одних и тех же вопросов и ответов, а подозрение так и оставалось бы подозрением, не больше.

Но Авдага еще не сложил оружия, он принялся кружить вокруг жертвы, неуклонно стягивая обруч.

— Ты знал коменданта крепости? — спросил он.

— Какого коменданта? — с бессильным лукавством вопросом на вопрос ответил Махмуд.

— Крепости.

— А, крепости!

— Да, крепости.

— Знал.

— Хорошо?

— Видел только.

— А часто с ним разговаривал?

— Никогда не разговаривал. За всю жизнь слова не сказал.

— А вспомни-ка!

— Точно знаю.

— И поклясться мог бы?

— Мог.

— А когда ты сидел в крепости?

— А, когда сидел! Не знаю, ну, может, имя он у меня спрашивал.

— А за что посадили, не спрашивал?

— Не помню, забыл.

— А еще что забыл?

— Я не знаю, о чем ты толкуешь.

— Когда ты говорил с ним в последний раз?

— Сказал же тебе, тогда, в крепости.

— Это я сказал. А недавно?

— После того ни разу, жизнью детей своих клянусь!

— Понял уж я, чего стоит твоя клятва.

— Спроси коменданта, пусть он подтвердит.

Снова воцарилось молчание, накрыв нас словно грозовой тучей.

Махмуд судорожно открещивался от знакомства с тюремщиком, словно это само по себе было уликой. Точно так же он стал бы отрицать, что гулял вдоль реки, что на обед ел голубцы, что у него четыре кошки, спроси его Авдага и об этом, потому что кто может знать, на чем основано подозрение, что вызывает сомнение Авдаги.

Мне же после этого допроса стало ясно: Авдагу интересует побег Рамиза. Видно, решил, что Махмуд подговорил тюремщика. И за эту услугу Осман взял его к себе на службу.

Жаль Махмуда, я-то знаю, что он ни в чем не замешан, а помочь нельзя. Разве скажешь Авдаге: Осман Вук понятия не имел о Махмуде, он познакомился с ним лишь в ночь похищения Рамиза.

Почему Осман взял его на службу, не знаю. Этот его поступок, совершенный, видимо, в минуту слабости, редкую для него, удивил и Махмуда, и меня, а может, и его самого.

Авдага не признает непоследовательности душевных движений, не признает внезапных решений, для него существуют только причина и следствие, услуга и вознаграждение. Ход его мысли таков: неизвестный подговорил коменданта впустить злоумышленников в крепость; после этого Осман Вук берет на службу недотепу Махмуда. Почему? Потому что Махмуд подговорил коменданта. По логике Авдаги это настолько очевидно, что растерянность и отговорки Махмуда он уже воспринимал как верную улику.

А грустит Авдага оттого, что не в силах доказать его вину. Для этого нужны улики. Он слишком честен, чтобы во всеуслышание обвинить человека, не имея неопровержимых доказательств. Необходимы свидетели, признание, а где они? Их нет, пока нет. Махмуда он теперь не выпустит из рук до конца его и своих дней. Он станет преследовать его, как голодный волк старого оленя, оба будут спотыкаться, один убегая, другой догоняя, задыхаться от страха и от сладострастия: вдруг жертва обессилеет, вдруг согласится на муки — лишь бы остановиться, не бежать больше, передохнуть.

А виною всему подозрение, основанное на неправильно связанных фактах. Я же молча слушаю и не могу набраться решимости сказать: оставь человека в покое, он даже не понимает, о чем ты толкуешь, потому и усиливает твои подозрения.

Да и скажи я такое, это ни к чему не привело бы. Авдага — раб своего призвания, его единственная страсть — преследовать и хватать людей подобно тому, как другие посвящают свою жизнь тому, чтоб утешать людей и лечить их; разница лишь в том, что Авдага чаще испытывает радость победы.

Однако почему он взял под сомнение Османа? А может, это я приписываю ему знание известных мне фактов, а он о них и не думает? Или думает: раз Осман определил Махмуда на службу, значит, хотел его за что-то вознаградить. Он подозревает весь мир, вся его жизнь состоит из сплошных подозрений, даже во сне он не расстается с подозрениями и нередко оказывается прав. Преступления совершаются каждый день. Если виновный не пойман, значит, все люди — вероятные преступники. По его глубокому убеждению, ни об одном живом человеке нельзя утверждать, что он не может совершить преступление. Авдага ищет, Авдага всех держит под сомнением, это его удел, долг и главная услада, ему нелегко — преступление чаще всего покрыто мраком неизвестности, виновный проходит рядом с ним, смотрит ему прямо в глаза, спокойно занимается своим делом, смеется, пожалуй, даже сидит с ним за одним столом, а он лишь гадает, вынюхивает, действует на ощупь, приближается, снова отходит, то не сомневаясь, то теряя уверенность, испытывая подлинное счастье, когда набредает на след, и впадая в отчаяние, когда его упускает. Только смерти под силу заставить его прекратить слежку. Ведь он убежден, что, если он отступится, устанет, не поймает и не накажет виновника, мир заполнят преступления, тьма накроет землю, придет Судный день.

Махмуд навел его на тоненькую ниточку, и тем не менее он крепко за нее ухватился. Печальнее всего, что повод для подозрений Авдаги — удача Махмуда и благородный порыв Османа, в котором он, возможно, уже раскаивается. Бывают же такие невезучие создания! Сколько людей, не обладая ни умом, ни честью, ни талантами, добились в жизни успеха. А несчастный Махмуд едва ступил в свой темный лабаз, полный мышей и мышиного помета, только решил, что наконец избавился от страха остаться в старости без куска хлеба, как тут же навлек на себя подозрения. Всю жизнь его преследовали неудачи, видно, так и не знать ему покоя! Не за красивые же глаза взял его Осман на службу.

А в самом деле, почему Осман взял его на это место? Нехорошо об этом спрашивать, но все-таки почему? Я рад, что это случилось, но почему?

Откуда мне знать! Я попросил Османа позвать его в тот вечер в трактир, я попросил сказать ему несколько ласковых слов, я виноват в том, что мы оказались свидетелями ссоры, которая возмутила Османа. Все это я знаю, и все же почему он взял его на службу? Ведь не только потому, что сын надерзил отцу? Османа не трогают куда более серьезные вещи, а тут была обычная перебранка.