— Вот тебе лавка, вот дом, приводи жену сюда, будем жить вместе.

— Лучше в Неретву брошусь, чем вернусь сюда.

— Подожди, пока деньги соберу.

— Не хочу ждать, никаких денег ты не соберешь. Продай лавку, продай дом, зачем вам такой большой, купите поменьше.

— На старости лет, сынок, крова родного лишаться? Неужто не можешь подождать нашей смерти? Недолго уж осталось.

— Я ждать не могу, мне сейчас деньги нужны.

— А ты с матерью говорил?

— Я вот с кадием поговорю и через суд взыщу свою долю. А мать увезу в Мостар.

— Ей хорошо со мной.

— С тобой никому не может быть хорошо.

Осман улыбнулся краешком губ и громко затопал ногами, стряхивая снег, чтоб в лавке услышали.

Я было схватил его за руку, хотел удержать, но он вырвался.

В лавке стало тихо.

— Не говори, что мы слышали разговор.

Он вошел в лавку. Неужто скажет? Махмуд — человек непутевый, но гордость у него есть. Даже про сына молчал, чтоб не открывать своего горя.

— Помешали? — спросил Осман, глядя на молодого человека.

— Еще чего! Нет, конечно!

Разумеется, не помешали. Помощь подоспела как нельзя вовремя.

Но Махмуд по-прежнему шарил глазами по лавке.

— Кто это, Махмуд?

— Сын.

— Красивый у тебя сын.

Махмуд растерянно смотрел на нас, гадая, слышали мы их или нет.

Я поспешил его успокоить и перевести разговор на другое. Осман яростно бил сжатым кулаком правой руки по ладони левой — вполне могло случиться, что собственной ладони ему покажется мало.

— Зашли вот повидаться с тобой.

— Спасибо,— пробормотал Махмуд.

— И сказать тебе, что тогда в байрам нескладно получилось,— добавил Осман неправдоподобно ласковым голосом.— Жаль, что не удалось встретиться. Вон Ахмед знает, дел столько навалилось, голову поднять было некогда.

— Знаю, он говорил мне.

Парень повернулся к отцу:

— Ну я пошел!

В словах звучала угроза: я пошел, но скоро ты обо мне услышишь!

И он вышел, не взглянув на нас. Сильного впечатления мы на него явно не произвели, а может быть, он нас сразу сбросил со счетов, услышав, что мы в приятельских отношениях с Махмудом. Жаль было Махмуда, но парня я не осуждал: его жизнь тоже не гладкая стежка.

Махмуду захотелось оправдать поведение сына:

— Женится, не знает куда приткнуться. Сейчас вот только говорили, что мне надо бы продать лавку, а он купит что-нибудь в Мостаре.

О, мука родительская!

— Продавай,— решительно сказал Осман.

— Да вот не знаю, продать тоже нелегко. Как продавать — все дешево, а как покупать — все дорого. И жалко: придешь сюда, сядешь — и вроде бы делом занят.

Внезапно Османа осенило:

— А чего ты сидишь в пустой лавке и воображаешь, что делом занят? Почему и впрямь делом не займешься?

— Стар я, Осман. Чем я могу заняться?

— Знаешь лабаз Шехаги, в котором мы зерно держим? Сможешь записать, сколько мешков зерна принял?

— Как не смогу, конечно, смогу.

— Тогда вот что: доставай мангал и приходи за ключами. Дедо уходит, свою лавку открывает.

Махмуд проглотил слюну, кадык медленно сползал по его тонкой шее, взглянул вопросительно на меня, не шутка ли это, подошел к Осману и остановился перед ним в полной растерянности.

Вот-вот начнет вращать глазами или махать руками, а то и вовсе упадет.

Но нет! Держится молодцом. Взволнован до крайности, однако держится!

Я и сам взволнован. Что это с Османом?

— Если не шутишь,— произнес Махмуд дрожащим голосом, стараясь скрыть свое волнение,— если в самом деле не шутишь… Я, понятно, согласен. Еще бы не согласиться. Если, разумеется, не шутишь… И уж как благодарить тебя, ума не приложу!

— Какие могут быть шутки, какая благодарность?! Я же тебя не муфтием назначаю. А свою лавку продавай!

— Продам. Пойду жене скажу. Сразу же. А дом? Может, и дом продать?

Он уже терял голову.

— Зачем?

— На что нам такой большой? Куплю поменьше.

— А если сын со снохой приедут? Тесно будет в маленьком.

— Ты прав. В самом деле тесно будет.

Возвращались через торговые ряды молча. Осман крутил головой, словно все еще не мог прийти в себя от удивления и досады. Я сказал то, что думал:

— Не ожидал я от тебя такого. Ты мне другим представлялся.

— Разозлил меня этот осел.

— Я боялся, ты его ударишь.

— И то. Или ударить, или какую-нибудь глупость учудить — другого выхода не было.

— Никакой глупости ты не сделал.

— Ну да, не сделал. Знаешь, какой ералаш он там устроит? Махмуд ни на что не способен.

— Не давай ему в руки денег,— сказал я неохотно, решив все же, что так будет честнее и по отношению к нему, и по отношению к Махмуду.

— И это ты о своем приятеле говоришь?

— Лучше не вводить его в искушение. Случай рождает вора.

Осман рассмеялся. Похоже, он смехом лечится.

— Вор тоже создает случай. Искушения Махмуду не миновать. И он не устоит. Денег у него не будет: я сам за все плачу. Отсыплет килограмма два зерна из каждого мешка — ему и довольно. Так и Дедо делал, а теперь вот собственной лавкой обзавелся. И любой на его месте так сделает, хоть святого приведи. Ну, да это не больно важно. Хороший торговец знает эту человеческую слабость и заранее учитывает убыток. Неглупо было бы нам во всей нашей жизни заранее учитывать возможные убытки. Знаешь, что без них не обойтись, и уже не огорчаешься.

Так я впервые убедился в том, что и у Османа есть слабости. И впервые ошибся в Махмуде.

Из лабаза Махмуд устроил целое царство.

Лабаз побелили, вымыли, проветрили, и он стал светлее и пригляднее, а конторка, в которой сидел Махмуд, превратилась в уютную комнату. Посередине — мангал, полный жара, вдоль стены — красивая сечия, пол блестит, стены белые. Махмуд сидит рад-радешенек.

— Хорошо у тебя,— сказал я то, что Махмуду наверняка хотелось услышать.

— Было плохо.

— Верю.

— Когда я первый раз увидел, меня чуть не вывернуло. Грязь, темнота, омерзение, противно войти, не говоря уж о том, чтоб здесь сидеть. Где ж, думаю, я приятелей буду принимать? Уговорил Осман-агу, мастера побелили, мы с женой убрали все и вымыли, из дому принесли кое-что, и вот теперь стало хорошо. Ты, верно, удивляешься, зачем мне такая сечия. Осман-ага тоже удивлялся…

— Какой еще Осман-ага?

— Осман-ага Вук. Сечия для гостей — соседей, торговцев, ремесленников. Утром уже приходили. Вчера я их всех обошел, пригласил на новоселье.

— Это первое, что ты сделал?

— Вначале убрал, а потом позвал. Все как водится.

— Что ж, будешь советы им давать?

— Боже сохрани! Среди деловых людей такое не принято. Разве кто сам попросит. Да у меня и своих дел много.

— И ракией не пахнет.

— Здесь не пью, не положено. Пью дома, понемножку перед сном. На службу ведь рано поднимаешься, негоже опаздывать.

— Постой, ради бога! Может, я заблудился? Или говорю с двойником Махмуда? Неужто от прежнего Махмуда ничегошеньки не осталось?

— Взялся за ум, только и всего. Надеюсь, к лучшему. Пора бы и тебе угомониться.

Что стало с Махмудом? Балаболка сорока превратилась в мудрую сову! Вот что значит человек нашел свое место! Раньше не признавал никаких правил, ровно мальчишка-недоросток, теперь назубок шпарит законы торгового мира, как завзятый лавочник. Что с ним Осман сделал? Оторвал у мотылька крылья и пустил ползать по земле как червяка? Был занятный человек — стал скучный. Был живой — стал мертвый. Был единственный в своем роде — стал одним из многих. Выходит, это и есть «взяться за ум»?

— А ты еще мечтаешь разбогатеть?

— Нет,— ответил он рассудительно.— Зачем обманывать себя? Так вернее, лучше и легче. Работа не тяжелая, о жалованье я еще не говорил с Осман-агой…

— Какой еще Осман-ага?

— Осман-ага Вук. О жалованье, говорю, мы с ним еще не толковали, но, если он положит, как платил Дедо, можно не бояться нищей старости. А думаю, он положит не меньше, может, и больше. Знает Осман-ага, как было прежде и как теперь. Видел кошек?