А может быть, Авдия восстал против жестокости этого закона? Ведь что в малом, что в большом сообществе — все одинаково!

Мне становится нехорошо от этих раздумий, от этих картин, подсказанных разыгравшимся воображением,— ужаса, крови, липнущей к остервенелым кулакам, костей, ломающихся с неслышным хрустом, хриплого, натужного дыхания, сменяющегося полной тишиной, имя которой смерть. Все эти картины еще больше усиливают во мне ощущение собственной вины. Взбудораженное сознание тщетно вопит о моей невиновности, о том, что все это случилось бы и без меня. Но это случилось с моим участием, и этого нельзя ни исправить, ни забыть.

Что за жизнь, что за мир, в котором делаешь зло, желая сделать добро! А ведь делаешь зло и тогда, когда ничего не делаешь, оставляя в стороне добро и зло. Творишь зло, когда говоришь — ибо говоришь не то, что надо бы говорить. Творишь зло, когда молчишь — потому что живешь так, словно и не живешь. Злом оборачивается вся твоя жизнь, потому что не знаешь, как жить.

Я случайно затесался в эту жизнь, и мои поступки — не мои.

Стоило мне пошевелиться, сказать слово — и я убил человека. Мы не были знакомы, ни разу не видели друг друга, и я виноват в том, что мы уже никогда не увидимся. И я бьюсь не над тем, почему он преступил закон семейной твердыни — то ли ему надоело молчать, то ли он задумал бежать, то ли ему захотелось сказать о себе что-то хорошее, важное — он же еще очень молод, ведь ему нужно не только дело, но и слово об этом деле или хотя бы о чем-то своем, личном! Нет, меня терзает другое — я сам, зачем я согласился и бездумно полез в чужую жизнь, желая проявить отсутствующую во мне храбрость, сравняться хоть в чем-то с людьми, с которыми мне не дано сравниться. Чем я так разгневал старого Омера — вырвалось ли у меня резкое слово, понял ли он по моему виду, что болтовня его сына сильно затронула меня, было ли что-то оскорбительное в том, как я держался? Нет, ничего не было, я был растерян, немного напуган, немного обижен враждебным приемом старика, думал опять же о себе, а не о своих словах и не о молодом Скакаваце. Приговор вынесен. Не важно, какие при этом произнес слова я. Не важно, почему пришел я. Достаточно того, что я пришел, что я сунулся в чужой огород.

Всю дорогу к мечети Осман что-то рассказывал, как всегда, похохатывая. Я шел по снежной протопке, не слыша его и думая о своей вине. Снег вокруг из чистого и сверкающего превратился в грязное месиво, машинально отметил я про себя, из харчевни несло удушающим чадом прогорклого масла. Кощунственный, как мне казалось, смех Османа усугублял мои муки.

— Слушай, перестань, пожалуйста, смеяться!

На лице Османа отразилось искреннее недоумение.

— А что такое? Чем тебе мой смех мешает?

Я не ответил, разозлившись на себя: хорош, людям уж и посмеяться нельзя!

К моему удивлению, он не рассердился и весело спросил:

— Что, с левой ноги встал? Ты сегодня как мокрая курица.

— Брось, змея отравится, если укусит меня.

— Вижу, только не пойму, с чего бы это? С женой поругался?

— Какое там!

— Может, живот болит? Съел что-нибудь тяжелое?

— Нет, не живот. Не выходит у меня из головы бедный парень, на молебен по которому мы идем.

— Почему, скажи на милость?

— Не пошел бы я к Омеру Скакавацу, может, и был бы он сейчас живой-здоровый.

— А, вот в чем дело! Знаешь, не сердись, но ты и впрямь дурак. Не пошел бы ты, пошел бы другой.

— Да, зато я не чувствовал бы на себе вины.

— Надо же. Шехага мне тогда так и сказал про тебя: «Не подходит он для такого дела». Почему, спрашиваю. Мальчонку любого можно послать свободно, не то что его. Выходит, Шехага прав. Ты и верно никуда не годишься!

— Вот бы счастье было, если б вы мальчонку послали. Я бы ничего не знал, и совесть бы меня не грызла.

Осман посмотрел на меня с сожалением, как на слабоумного или избалованного младенца, не имеющего представления о жизни. Он уже не смеялся. Взяв за плечи, он повернул меня к себе и грубо сказал:

— Ну-ка, послушай, что я тебе скажу. Ничего бы не знал, говоришь? Так ли уж ты в этом уверен? Не приди ты к старому Омеру, пришел бы кто-то другой, и все было бы так, как было, только у тебя совесть была бы чиста, знать бы ты все знал, только не мучился бы из-за своей выдуманной вины. А если бы мы не нашли кого послать или ошиблись в человеке, а тот струсил и вместо Омера Скакаваца побежал прямехонько к сердару Авдаге, что тогда? Ну-ка, пораскинь своими премудрыми мозгами! А было бы вот что: дурака Авдию взяли бы под арест и он все равно погиб бы. Арестовали бы и Османа Вука, который сейчас с тобой смеется, а случись такое, ему было бы не до смеха. Пожалуй, и Шехагу Сочо посадили бы за то, что послушался тебя и спас твоего приятеля. И всех троих Скакавацев. Арестовали бы, не дай боже, и тебя, потому что под пытками человек сам не знает, что говорит, и может невзначай помянуть любого. Сколько же это было бы покойников? Немало, черт побери. Ведь беда одна не ходит. И все из-за ерунды — не того человека, к примеру, пошлешь по пустячному делу. Теперь же один мертвый — и вины ни на ком нет! Было да сплыло, зашел малость глубже, вода и унесла. Ну как, смекаешь?

Я молчал. Грубая действительность иной раз бывает весьма убедительной.

— Вот тебе и весь мой сказ,— заключил он и снова заулыбался.— Пошли дальше? На молебне не стой ни с убитым, ни с веселым видом. Держись серьезно и спокойно. О парне не думай, так уж ему на роду было написано, и, говоря по чести, лучше так, чем иначе. Для него хуже, для нас лучше.

— Как можно о нем не думать?

— Очень просто. Думай о своей красивой жене. До чего ж она у тебя хороша!

— Ты опять за свое!

— А что? Уж и поговорить нельзя. Прямо скажу, не будь мы с тобой приятели, увел бы я ее у тебя.

Я поморщился, как от резкой боли.

— И я тебе прямо скажу: не люблю я таких разговоров.

— Я тоже,— краешком губ улыбнулся Осман, потому что мы уже входили во двор мечети.— Просто мне хочется навести тебя на другие мысли. Думай лучше о живой жене, чем о мертвом Авдии.

Что с него возьмешь? Ударит и приласкает, разозлит и утешит — все разом. Вот уж неунывающий сатана, без сердца, но с блистательным умом, точный и холодный, как часы. И такой же бездушный, как часы.

У входа во двор мечети просил милостыню знаменосец Мухарем. Он стоял молча, не протягивая руки, как прочие нищие. Я порылся в кармане, заведомо зная, что он пустой, и попросил Османа одолжить мне мелочи. Он вытащил, не считая, полную горсть.

— Дай Мухарему.

Я дал. Мухарем взял деньги, не сказав ни слова, ни поблагодарив.

— Старый лис,— весело сказал Осман, войдя во двор мечети.

Есть ли на свете что-нибудь способное тронуть его сердце? Явная несправедливость и та оставляет его равнодушным.

— О ком это ты?

— О Мухареме.

— Неужто тебе не жаль человека, оказавшегося в беде? Да еще не по своей вине?

— Ну да, героя выбросили на улицу!

— Что ж тут смешного?

— И заставили на старости лет побираться, чтоб с голоду не умереть!

— А разве не так?

— Не так, брат, совсем не так! Чего ты удивляешься? Не так. Шехага каждый месяц дает ему больше, чем он может проесть.

Я не мог скрыть изумления.

— Я слышал, он побирается в отместку за то, что ему отказали в просьбе.

— Точно, в отместку. А выполнили бы его просьбу, он был бы как все прочие. Может, еще и хуже. Ну, теперь тихо, началось.

Мы примкнули к толпе, стоящей за спиной муллы, покойник лежал на каменном возвышении перед мечетью. Мулла читал молитвы, а я думал об Османе.

По-разному мы с ним видим мир. В чьих глазах мир проще, а в чьих сложнее — в его или в моих? Пожалуй, его мир сложнее, он различает не только лицо вещей, но и изнанку их, не только видимость, но и суть, не только скорлупу, но и сердцевину. Для меня нищенство знаменосца — его беда и наш позор; для Османа — старческий каприз и мелкая месть. Мне всюду видится рок и безысходные раздоры людей. Он все мерит людской меркой, не выходя за пределы земного мира и не придавая особого значения ни несчастью, ни насилию: несчастья не минуешь, насилия не избежишь. «Да» и «нет» у него так переплетены, что их едва отличишь друг от друга, добро и зло — родные братья и зачастую идут рука об руку; вина и наказание — бессилие и могущество; жизнь — занятное ристалище, на котором одни погибают, другие одерживают победу, и не в силу чьего-либо ума или глупости, а в силу неловкости одних и изворотливости других. Неловких жалеть нечего, они были бы столь же беспощадны, если бы случай или удача посадили их кому-нибудь на шею. Волноваться вообще не стоит, самое лучшее — надо всем смеяться и глядеть в оба, чтобы не попасть под жернов. Не хочешь быть наверху, поостерегись, чтоб не оказаться внизу, и живи как твоей душе угодно. У Османа нет ненависти к людям, он лишь не принимает их всерьез и презирает за то, что они как последние дураки проводят свою жизнь в сварах и неизбывной суете.