— Больше не будут! — хмуро изрек кадий, прервав изящную вязь речи Зафрании, который, видно, еще не иссяк — на языке у него вертелось много еще цветистых выражений и оборотов, к его и нашему сожалению оставшихся неиспользованными, однако грубую бесцеремонность кадия он воспринял как похвалу, как лучшее завершение своей речи. Тот словно бы поставил точку и свою подпись под его словами. Поэтому Джемал весь светился, как невеста под венцом.
— Вы скажете все, что считаете нужным, но подобного злодеяния я в городе не потерплю, и попустительства такого тоже. Надеюсь, вы скажете, что вы об этом думаете, невзирая на то, что думаю я. А теперь — говорите!
После того как кадий столь трогательно предоставил слово присутствующим, наступила короткая пауза — видно, люди переводили дух, а придя в себя, заторопились высказаться. Оттяжка могла быть истолкована как нерешительность или даже несогласие, а это уж сохрани, господи, и помилуй!
Первым поднялся мой несостоявшийся благодетель, глухой народный первач Молла Исмаил. Уж не знаю, как он уразумел, что речь идет о враге империи, но он не ошибся. Проявлено неуважение к власти, сказал он, неуважение к закону, неуважение к вере. А это все предрекает чуму. Да и мы сами живем в раздорах, а раздор среди мусульман предрекает чуму. Месяц напролет в городе выли собаки, и это тоже предрекает чуму.
Его не прерывали, никто даже не улыбнулся во время его длинной речи о предвестниках чумы, связь с Рамизом здесь, видимо, была. Человек, приносящий чуму, опасен. Доказывать тут нечего, но сказать надобно.
Мудериз Рахман пустился толковать о корнях и причинах возникновения хамзевийского учения, отрицающего всякую власть и проповедующего полный хаос, когда каждый должен думать о себе. Из множества фактов, дат, имен, мутных выражений я сделал вывод, бог знает так ли это, что учение это появилось, не знаю когда и где, как следствие обнищания и недовольства крестьян тяжелыми условиями жизни. Сейчас это учение, по его мнению, совершенно бессмысленно, впрочем, как и тогда, когда оно возникло, и даже еще бессмысленнее, потому что всем известно, что ныне крестьяне живут хорошо и чтят власть султана. Он полагает, что с этими научными фактами надо познакомить тех, кто их не знает, а заблуждающихся, как бы мало таковых ни было, надо уберечь от сетей обманщиков.
Мудериз Нуман начал свою речь с утверждения, что любое учение, в основе которого не лежит вера, несостоятельно. Вера непогрешима, ибо она есть закон божий, а отступление от божьего закона — грех и богохульство. Он решительно выступает за свободу мысли, без этого невозможен прогресс и счастье, но свобода мысли должна быть в рамках Корана, ибо мышление вне Корана ведет не вперед, а назад. Тяжко ошибается и является заклятым врагом тот, кто свободой считает свободу от божьих заповедей. Это не свобода, а наихудшее рабство. А быть рабом тьмы и сатаны — значит допускать смертный грех, против которого надо идти священной войной.
Илияз-эфенди сказал, что испытывает чувство горечи и стыда — как можно давать столько свободы людям, которые ее не заслуживают. Или мы разума лишились, что рубим сук, на котором сидим, себе погибель готовим? Наш долг — все знать, за всем следить, противоборствовать там, где нужно. И он в своем джемате этот долг выполняет — все знает, за всем следит, борется. Молодые люди пошли по дурной стезе: распевают песенки возле мечети во время намаза, бранятся, непочтительны к именитым людям, смеются над святынями. Он отчитывает их, срамит, старается наставить на путь истинный, но один человек мало что может сделать. Чем занимается муселим, чем занимаются стражники? Как будто это их не касается. Он не отступится, будет бороться до последнего дыхания и просит кадия помочь ему, раз этого не желают делать должностные лица.
Наиб Химзи-эфенди видит смысл этого собрания в том, чтобы усилить борьбу с врагами. Он, как судья, не в состоянии сделать много, если другие забывают о своих прямых обязанностях. Надо было, чтоб нарыв прорвался, как в случае с Рамизом, только тогда все зашевелились. А надо ли было допускать до этого? Разве не лучше вытащить занозу, не доводя до нарыва? Разве не лучше спать спокойно, не дожидаясь, когда беда превратится в бедствие? С Рамизом не трудно справиться. Но он не один. Надобно прямо сказать, сотни молодых Рамизов вставляют нам палки в колеса, мешают нам выполнять наш святой долг по укреплению веры и империи. И это в то время, когда неприятель стоит у наших границ, внимательно следит за тем, что у нас делается, и только и ждет случая напасть на нас. Эти люди — прямые пособники наших врагов, а пособники наших врагов такие же враги, и с ними надо расправляться без всякой пощады. Без всякой пощады, как и с тем, кто требует для них пощады.
Тут же все пошли состязаться в непреклонных и суровых нападках на неведомых преступников, число которых увеличивалось на глазах. Никому не хотелось отстать, а не отстать значило проявлять все большую жестокость и ярость. Стонали, кричали, рычали, перечисляли злодеяния, требовали самых суровых кар и расправ — пусть нас будет меньше, да лучше, чем много, да со всячинкой, пускай враг будет по ту сторону окопов, а не в наших рядах.
Собрание пылало огнем ненависти и гнева.
Рамиза позабыли, он был осужден заранее.
И тут встал белобородый хафиз Абдуллах Делалия, закадычный приятель Шехаги, к которому я испытывал неизменное уважение за то, что он не скупился на добрую улыбку и ласковые слова, с кем бы ни говорил.
Неужто и он присоединит свой голос к оголтелому вою? Неужто не может промолчать? Боится, что упрекнут в вольнодумии, если он ничего не скажет? Неужто и молчание наводит на подозрение? Или он хочет словами, которые ему ничего не стоят, купить себе покой? Ведь другого ему уже не нужно.
Меня чуть не вытошнило от омерзения.
Начал он, как все, и присутствующие сонно кивали. Но вот он заиграл в свою дуду, и учтивую дремоту как рукой сняло. А у меня ноги отнялись от страха. Он с ума сошел!
— Ненавижу,— сказал Делалия,— хаос и насилие, поэтому и не согласен с Рамизом. А что юноша столько времени говорил всякую ересь, виноваты мы все. Да, все. Наиб прав. Только он не сказал, в чем наша вина. А вина наша в том, что нам все безразлично, ничто нас не волнует, кроме нас самих, слишком много мы думаем о своем благополучии и о благах этого мира. Вот удивляемся, что нам никто ничего не сказал, что люди покрывали его. А я, скажу вам, не удивляюсь. Почему, собственно, нам должны говорить? Что связывает нас с народом? Да ничего. Граница пролегла между нами и народом, и через границу мы засылаем только стражников. И государство у нас не одно — у нас свое, у народа свое. И между этими двумя государствами отношения далеко не дружественные. И не по вине народа. Виноваты мы, наша надменность, бесцеремонность, тысячи глупых предрассудков, без которых мы не мыслим своей жизни. Только себе мы присвоили право мыслить, указывать путь, по которому следует идти, определять меру вины и наказания. А Коран говорит: «Все сообща решайте, сговариваясь!» Мы изменили Корану. Изменили и здравому рассудку, потому что плохо выполняем то, что провозгласили своим правом. Плохо мыслим, оторвались от всего и вся, путь указываем по непроходимому терновнику, а не по широкому тракту, несправедливо караем и еще несправедливее обвиняем. Вот почему бунтовщик мог баламутить людей так долго, а мы об этом даже на знали. Народ его укрывал, неужели это не ясно? И вот теперь мы требуем строгости, непреклонной суровости, страхом хотим навести порядок. Разве это кому-нибудь когда-нибудь удавалось? Задумывались ли вы о том, чем запомнимся мы народу? Страхом, который всюду сеем? Жестокостью, с которой обороняемся? Тяжкой жизнью, которую мы не пытаемся облегчить? Пустословием, на которое так щедры? Вот вы тут сыпали угрозами, сулили расправы и кары. И никто не подумал о наших грехах, никто не заикнулся о причинах наших бед, никого не удивило, что такого не случилось раньше и в значительно больших размерах. А почему? Не могу я допустить, чтоб все вы думали так, как говорили, это было бы слишком страшно. Не верю, что вы поступаете так из корысти, это было бы слишком недостойно вашего звания. Значит, боитесь обидеть кого-то, кто стоит выше вас? Если это так, мне жаль вас. Но заклинаю вас богом, не выпускайте свой страх за пределы этого собрания, не мстите за свое унижение! Накажите преступника, как того требует закон и справедливость, накажите по всей строгости, но не ищите виноватых там, где их нет. Так вы только породите новых преступников. И не тратьте столько высоких слов и важных резонов для сведения своих мелких счетов. На нас лежит гораздо большая ответственность и перед народом, и перед историей, чем мы это себе представляем. И кадия, и вас всех прошу не обижаться на мою прямоту. Я слишком уважаю и вас и себя, чтобы молчать, думая иначе, или говорить не то, что думаю.
