— Ишь ты, — ухмыльнулся хозяин и степенно погладил бороду. — Добрый человек да к тому еще к ночи от людей не прячется. Откуда? — уже резко спросил он.

— Из села Половинного, — робко ответил Дороня.

— Далеконько забрел. Дезертир? Что молчишь, отвечай.

— Беглый я, — чуть слышно промолвил пришелец.

Толстопятов, разглядывая незнакомца, обошел с боку и неожиданно толчком опрокинул Дороню навзничь.

— Теперь ты, голубчик, от меня не уйдешь, — стянув с себя опояску, Толстопятов попытался связать его. Стараясь вывернуться, Третьяков уперся ногами в толстый живот заимщика и с силой отбросил от себя. Падая, Толстопятов стукнулся головой о вагу[21] и потерял сознание.

«Кажется, немножко переборщил», — прислушиваясь к неровному дыханию лежавшего, подумал Дороня, уселся поудобнее на соломе и закурил.

Толстопятов чуть приоткрыл глаза, посмотрел украдкой на дезертира и ощупал затылок.

— Об чо это стукнулся? — как бы забыв о случившемся, спросил он равнодушно.

— Вот что, дружище, в прятки играть со мной нечего, — сердито заговорил Третьяков. — Если бы я захотел, то укокошил бы тебя вот из этой штучки, — Дороня вынул из кармана револьвер и повертел им перед носом онемевшего заимщика.

— Што ты, восподь с тобой, — после долгого молчания с трудом заговорил Толстопятов. — Разве я хотел? Упаси бог. Пособи-ко подняться. — Кряхтя и охая, с помощью Дорони он поднялся на ноги. — Однако лягаться ты мастер, так саданул, что все еще в брюхе урчит, — отряхивая пыль с одежды, сказал уже добродушно заимщик. — С виду ровно смирный, а чуть не ухайдакал. Силен варнак.

— Сам виноват. Надо различать людей, кто свой, кто чужой, — веско произнес Дороня.

— Так-то так, но на уме-то кто у тебя был? Пойдем-ко в дом!

— Красных там нет? — спросил недоверчиво Третьяков. — Попадешь, как кур во щи.

— Не сумлевайся. Попьем чайку, тихо-мирно потолкуем и, может, придумаем что-нибудь.

За чаем Дороня рассказывал о своих «мытарствах».

— Значит, в позапрошлом году забрали меня в Красную Армию. Потом, чую, тятеньку раскулачили и до братьев стали добираться. Что делать? Подался я из Красной Армии до «зеленого прокурора». Целую весну скрывался, где попало. На днях услыхал, что голубая армия где-то здесь в лесах скрывается, дай, думаю, пойду, может, сподобит господь встретиться. — Дороня вздохнул.

— Обмундировку-то где достал? — спросил пытливо хозяин.

— От братца осталась. У Колчака он служил.

— Тэк, тэк… — Толстопятов отставил недопитое блюдце.

Воодушевляясь, Дороня продолжал:

— Помню, как красные хлеб у нас искали. Все перерыли, а найти не могли.

— Похоже, умная голова — твой родитель, — одобрительно промолвил хозяин, — прятать хлеб надо умеючи, чтоб на глаза «товаришшам» не попал и в земле не сопрел.

— Стало быть, и тут смекалка нужна?

— А как же! — Толстопятов степенно разгладил бороду. — Ежели, к слову, прятать на гумнах, люди и скотина постоянно там бродят, в низине — может вода подойти. Надежнее всего — бор. Выкопал яму на бугорке в песочке, сложил мешки, забросал землей и сверху сосной привалил. Пойди-ко поищи. Так добрые люди и делают.

«Потом мы тебя заставим этот бугорок поискать», — пронеслось в голове Дорони. Как бы охваченный воспоминаниями, он продолжал с жаром:

— Помню, в позапрошлом году пришла к нам комиссия из сельсовета, скот и машины брать на учет. А в конюшне под стропилами лежали клубки шерсти: мамонька туда их положила, штоб глаза советчикам не мозолили. Ладно. Заходит эта комиссия в конюшню. Вывели воронка во двор (жеребец у нас племенной). Записали все приметы и ведут обратно. Конюшню, говорят, нам придется на время своим замком запереть. Мамонька к комиссии: «Ваша власть, запирайте, только шерсть я в дом перенесу. Носки да варежки вязать надо». Полезла за клубками да и уронила один. Тут подскочил паренек из комиссии, хотел его поднять. Мамаша к нему: «Не трожь!» А парень уже к председателю: «Что-то тяжел клубок-то, посмотреть бы». Председатель на мамашу: «Дай-ко, гражданочка, остальные». Мать с клубками из конюшни, парень за ней. Начал отнимать, а мамонька хлестать его по голове. Шире-дале, принесли клубки в сельсовет, размотали. А родители золото да царские деньги в них спрятали, так тысячи на две.

Толстопятов хлопнул себя по колену:

— Ах ты, грех какой, не так надо бы сделать!

— А как?

— Поблагодарить комиссию, назвать каждого по имени, отчеству, а когда бы все утихомирилось, выбрать ночку потемнее, подождать в переулке этого самого паренька да обушком его по башке — раз! — Хозяин энергично взмахнул рукой и, наклонившись ближе к Дороне, прошептал зловеще: — Или ножичком — чик! — и готово.

Дороня невольно отодвинулся от заимщика: Толстопятов дышал тяжело, не спуская мрачных глаз с собеседника.

— Живьем бы их в землю закопать, штоб шевелилась она от нечестивых тел, так, бывало, говаривал Никита Фирсов. Упокой, восподи, его душу, — заимщик истово перекрестился.

— Дорофей Павлович, отправь ты меня, ради бога, в голубую армию, душа не терпит! Взял бы саблю острую, перерубил бы их всех, христопродавцев, — воскликнул Дороня и для убедительности заскрипел зубами.

Хозяин сумрачно посмотрел на него.

— Ладно, — после короткого раздумья произнес он, — вижу свой человек, хоть и молод. Сумлевался в тебе я наперво, а теперь так и быть, отвезу. Поедем в ночь. Днем-то милиция шнырит да казачишки, что победнее, перекинулись к красным…

Ночь была теплая. Луна скрылась. Тишина.

Через полчаса, свернув с большака на проселочную дорогу, заимщик пустил коня шагом.

Кругом стоял молчаливый лес, и от этого ночь казалась еще гуще. Порой тарантас кидало на ухабах, железные ободья скрежетали по камням. В одном месте так тряхнуло, что Толстопятов, чертыхнувшись, ухватился за передок сиденья.

— Не дорога, а маята, — проворчал он сердито.

Проехали какую-то поляну. Под копытами коня захлюпала вода.

«Болото», — пронеслось в голове Третьякова.

— Закрой глаза, а то выхлещет тальником, — послышался спокойный голос заимщика. — Вишь, какая темень.

Кустарник кончился, и ночных путников вновь окружил густой бор.

— Ты сиди, а я поведу лошадь в поводу. — Заимщик слез с тарантаса и, петляя между вековых сосен, медленно повел коня за собой. Стали попадаться коряги и бурелом. Тарантас кидало из стороны в сторону. Боясь вывалиться, Третьяков крепко ухватился за край плетеного коробка. Ночной мрак постепенно рассеивался. Деревья выступали отчетливее.

— Скоро будем на месте, — влезая в тарантас, заговорил Толстопятов.

Откуда-то потянуло дымком. Сосновый лес оборвался неожиданно, и впереди открылась широкая поляна. На опушке виднелся шалаш, покрытый хвоей. Возле него, наблюдая за приезжим, лежали два человека.

«Место выбрано неплохо. Видать, вожак банды — опытный военный…» — Размышления Третьякова прервал зычный голос заимщика:

— Эй, караульщик. Уснули, что ли?

— А ты не пяль хайло-то, — послышалось в ответ. — Без тебя службу знаем. — Поднявшись с земли, двое бандитов подошли к тарантасу. — А это что за хрухт? — тыча пальцем на Дороню, спросил один.

— Помощника вам привез, — отозвался Толстопятов. — Сам-то где?

— Спит еще. Вчерась Лукерья приехала. Гуляли целый день. Как с табачком?

— Привез маленько, — передавая листовой табак, ответил Толстопятов. Помолчав, спросил: — Как сама-то?

— Лютует. Точно ее собака бешеная укусила. На всех кидается, нагайкой хлещет, по скуле тычет… Чисто ошалела.

— Может, лучше и мне не показываться ей на глаза? — неуверенно спросил Толстопятов.

— Ничего, поезжай. Может, сменит гнев на милость.

— Ладно, так и быть поеду, да и человека надо представить Семену Викуловичу. — Заимщик взялся за вожжи.

Вновь потянулся бор. Под колесами мягко оседала хвоя, и через редкие просветы деревьев просачивались первые лучи восходящего солнца. Воздух был наполнен запахом смолы и увядавших трав. За ночь хлопотливые паучки сплели на них тончайшие паутинки и утренняя роса, переливаясь, сверкала, разноцветными красками. Дороня зорко оглядывался, стараясь запомнить местность. В полкилометре от заставы он увидел неширокую поляну, на ней несколько шалашей, покрытых травой. Возле них суетились люди.