Юноша предложил ехать вместе через Марамыш. Выйдя из вагона на маленькой станции, они наняли ямщика.

Проводя летние каникулы на мельнице отца, недалеко от станицы, Андрей встречался с Христиной часто. Эти отрадные дни оставили в его душе радостное, волнующее чувство. И теперь, изредка бросая взгляды на заснеженные поля, березовые рощи, покрытые куржаком, на медленно плывущие облака, он думал о встрече с девушкой.

В станицу Андрей приехал поздним вечером. Потонувшая в снегу, она казалась вымершей. Лишь в редких избах светились слабые огоньки да кое-где глухо тявкали собаки.

На стук вышел отец девушки и, узнав Андрея, торопливо открыл ворота.

— Милости просим! Давненько не были, — сказал он, помогая обметать снег с тулупа. Фирсова. — Пойдем в избу.

Христина с матерью пили чай. Девушка порывисто выскочила из-за стола.

— Андрюша!

После шумных свадебных дней в Марамыше с беспробудным пьянством гостей, бесшабашной гонкой на лошадях, Андрей почувствовал душевное спокойствие, которого ему недоставало в последнее время.

За чаем рассказал семенные новости. Принимая стакан от Христины, коснулся ее пальцев и на миг задержал их в своей руке. Лицо девушки покрылось румянцем. Взглянув на родителей, она погрозила Андрею пальцем. Тот улыбнулся и долго не спускал глаз с любимого лица.

После чая Христина увела гостя в горенку, плотно прикрыла дверь и, подойдя к нему ближе, протянула руки.

Андрей порывисто обнял ее и прошептал:

— Ждала?

До околицы его провожала Христина. За ночь подморозило, и снег под полозьями кошевки пел однообразную песню.

Они не заметили, как промелькнул ближайший лесок и открылась ровная многоверстная равнина. Прислонившись головой к плечу Андрея, девушка задумчиво слушала звон колокольцев.

Весть о войне с Германией всполошила тихий Марамыш.

Возле церковной ограды, опираясь на палки, группой стояли старики. Играла гармонь. Какой-то пьяный парень, отбивая чечетку, ухал:

Чуть ли не в каждой избе слышался плач.

Никита Захарович крикнул кучеру:

— Езжай быстрее.

Лошадь взяла крупную рысь.

«Хлеб надо придержать, в цене взыграет», — думал Фирсов.

Жену он застал в слезах.

— Андрюшу в армию берут, — всхлипнула она.

— Перестань выть. За царем служба не пропадет, не один Андрей идет, — расхаживая по комнате, говорил Фирсов. — Дело от этого не пострадает.

В день отъезда сына в армию Никита сказал ему:

— Вот что я думаю… — помолчав, пытливо посмотрел в глаза. — Пускай другие дерутся, а нам с тобой и здесь дела хватит. Скот надо отправлять на бойни, да и с хлебом забот много, с Сергеем нам не управиться, а Никодим — человек пришлый. — Подойдя вплотную к сыну, заговорил тихо: — А что, если воинскому дать так это сотни три? Может, освободит от службы?

Андрей покачал головой.

— Нет, отец. Я должен идти в армию. Стыдно будет мне, когда тысячи кормильцев идут на фронт, оставляя полуголодные семьи. Я должен выполнить свой долг. — Молодой Фирсов вышел из комнаты.

Никита Захарович недружелюбно посмотрел ему вслед и прошептал:

— Не хотел в отцовском доме хлеб есть, погрызи солдатские сухари, авось поумнеешь.

Перед отъездом Андрей зашел к Словцову. Лицо Виктора было серьезно.

— Слышал, слышал, за царя, веру и отечество воевать идешь, — подавая руку Фирсову, заговорил он. — Что ж, может быть, и я скоро за тобой… — и, сжав кулак, сурово сказал: — Но бороться за благополучие Николая и приближенных, шалишь, не буду. За веру? Как ты знаешь, я атеист. За отечество? Согласен. Только не за отечество Пуришкевичей, Родзянко и Коноваловых, а за другое, обновленное отечество.

— Но ведь царское правительство и родина пока неотъемлемы?

— Вот именно — пока… — Словцов подсел ближе к другу. — Большие дела будут, Андрей. Тяжелые испытания придется перенести нам. Но выдержим… За нами могучее оружие — правда. Россия будет свободной, радостной страной. Разве для этого не стоит жить и бороться?

Приятели крепко обнялись.

— Зайди к Григорию Ивановичу, — посоветовал Словцов.

Андрей нашел Русакова, как всегда, в мастерской. Увидев Фирсова, тот обтер руки о фартук.

— На защиту отечества? — Григорий Иванович пытливо посмотрел на Андрея.

— Да, иду по мобилизации, — ответил тот и опустился на порог.

Русаков уселся рядом, не спеша закурил.

— Сколько событий произошло за последние годы, — начал он в раздумье. — Ленский расстрел, майские забастовки, крестьянские выступления. Да, Россия вступила, наконец, в полосу революционного подъема. Война, на неизбежность которой указывал Ленин, стала фактом. Но правду от народа не скрыть.

В Кочердыкскую станицу приехал Андрей под вечер. Возле управы стояла толпа пожилых казаков. По улицам носились конные. На крыльце, взмахивая форменной фуражкой, раскорячив ноги, что-то кричал толстый сотник Пономарев.

Фирсов подъехал ближе, поднялся на седле.

— Оренбургские казаки с честью постоят за царя-батюшку, веру православную и отечество, — надрывался сотник. — Не так ли, старики? — По передним рядам казаков прошел одобрительный гул.

— Тем, кто не имеет коня, сбрую и амуницию, они будут выданы из станичной управы.

— Хорошо тебе петь, толстый боров, — услышал возле себя чей-то голос Андрей, — когда провожать из дому некого. Живете с женой, как гусь с гусихой.

— А как же быть с иногородними?

— Иногородних в пехоту! Не сидели они в казачьих седлах и сидеть не будут. Лайдакам среди казаков не место!

Андрей повернул к домику Христины. Девушка встретила его на крыльце.

— Андрюша, ты уходишь? — прошептала она и заплакала. — Я боюсь этой войны, Андрей. У меня тяжелое предчувствие: мне кажется, едва ли я тебя увижу еще. Почему так, сама не знаю.

Когда они вошли в горенку, Андрей привлек девушку к себе.

— Не надо заранее падать духом. Я обязательно вернусь к тебе, хорошая моя.

Торговый Марамыш был охвачен военным угаром. В здании Благородного собрания и в Народном доме устраивались благотворительные базары и лотереи. Уездные дамы бойко торговали цветами и сувенирами. Владельцы паровых мельниц жертвовали на «алтарь отечества». Отъезжающим на фронт офицерам устраивались пышные проводы.

За буфетными стойками молодые купчики исступленно орали:

— Да здравствует Россия!

— Смерть тевтонам!

Особенный восторг у толстосумов вызвало появление в Народном доме пьяного Бекмурзы. Он явился в вышитой русской рубахе и лаптях. Завидев богача, купечество подхватило его на руки и стало качать.

В Народном доме шел благотворительный базар. Бекмурза денег не жалел:

— Тышшу даем, две даем, — разбрасывая радужные ассигнации, кричал он в пьяном угаре. — За сарь воевать пойдем, за вер воевать пойдем!

— Бог-то у нас с тобой, Бекмурза, один, только вера разная, — говорили купцы, отплевываясь от поцелуев Яманбаева. — Ваш-то мухамет не велит водку пить, а ты пошто загулял?

— Мало-мало хитрим, — подмигнул Бекмурза, — вместо кумыса водку пьем.

Городской управой было назначено шествие по главным улицам города.

Во главе шло духовенство и члены городской управы. За ними, подняв иконы и хоругви, важно шагали купцы, нарядные дамы, гимназистки и реалисты. В хвосте тесной кучей шли приказчики, владельцы мелких лавочек, пельменщицы из «обжорного ряда».

Расстрига, взяв под руку Кукарского, орал вместе с краснорядцами «Боже, царя храни»…

За священниками с портретом царя твердо и уверенно ступал Никита Фирсов. Рядом в новой вышитой рубахе, гордо откинув голову, — Сергей.